Казанова просто жаждал этого престижного знакомства. На второй день своего пребывания в Вене он пошел к поэту и пробыл у него целый час. Он нашел Метастазио весьма скромным господином, совсем не испорченным свалившимся на него успехом. Скорее напротив, маэстро был весьма радушен к соотечественнику, с готовностью читал Казанове свои стихи, которые тот совершенно искренне называл «чистой музыкой».
Короче говоря, Казанова был восхищен Веной, а особенно местными «фройнляйнс». Кроме того, он познакомился с одной танцовщицей из Милана, которая была и мила, и очень умна. А у нее он был представлен графу Эрдеди и князю фон Кински…
Все шло прекрасно и по нарастающей, если бы не одна ложка дегтя, которая, к сожалению, всегда найдется на любую бочку меда. Совсем ошалевший от успехов, Казанова вдруг несчастливо влюбился в одну танцовщицу по имени Фольяцци, позднее жену известного балетмейстера из Флоренции Доменико-Гаспаро Анджолини, в которого она тогда была влюблена. Красавице явно было не до Казановы, но он принялся за ней ухаживать, а она в ответ стала его дразнить.
Целый вечер Казанова добивался хотя бы одного поцелуя, но она каждый раз говорила ему, что ей кажется, будто она совершает что-то запретное.
Наутро Казанова встал, чувствуя себя совершенно разбитым. Он сумел ненадолго забыться сном лишь перед самым рассветом. Теперь ему отчаянно хотелось спать. А вечером опять началась старая песня: его любимая заявила, что она почти решила, что ей не нужны лишние сложности и что самым разумным в их отношениях было бы вернуться к обычной дружбе. При этом она, потупив взор, добавила, что не знает, правильно ли ее решение.
На третий день Казанова вновь попытался ее поцеловать, но она опять сказала, что еще не готова.
— Ведь мы не станем торопиться? — спросила она, томно глядя на несчастного Казанову. — В конце концов, это не скачки. Никто же не вынуждает нас как можно скорее прийти к чему-то. Я предпочитаю, чтобы все развивалось естественным путем.
— Я понимаю, — покорно ответил ей Казанова.
Про таких женщин он потом написал, что они — как «крепость, в которую невозможно проникнуть иначе, чем по мосту из золота». Но Казанова не отчаивался, ведь она любила бывать в его обществе. Во всяком случае, ему так казалось, но это было так же далеко от истины, как и то, что все эти графы и князья, с которыми он познакомился за последнее время, так же гордились знакомством с ним, как он гордился знакомством с ними.
Наконец, Фольяцци и Анджолини утомились от «наскоков» Казановы и дали ему понять, что его общество им надоело. Получив окончательный и весьма решительный отказ, обиженный Казанова сел в почтовую карету и отправился в Венецию, куда он прибыл в мае 1753 года.
Более четырех лет Казановы не было в Венеции. Однако этот ни на что не похожий город с его притягательностью, с его игорными домами и его куртизанками был слишком дорог сердцу нашего героя, и он ни за что не согласился бы расстаться с ним на более долгий срок. Именно поэтому, когда улеглись первые восторги, вызванные Дрезденом и Веной, он решил, что венецианская dolce vita подходит ему гораздо больше.
За четыре дня он добрался до Триеста, а на пятый уже был в Венеции. По его собственным словам, это произошло в канун праздника Вознесения, то есть 29 мая 1753 года.
Казанове было двадцать восемь лет, у него не было денег, но зато имелись три старых покровителя. К тому же, он получил определенный жизненный опыт, знал законы чести и вежливости и ощущал себя готовым к тому, чтобы все начать с начала, будучи при этом более предусмотрительным.
На юге Венецианской лагуны находится живописная река Брента, по берегам которой когда-то располагались старинные виллы итальянских аристократов, дожей и вельмож, поражавшие своим великолепием.
С XVI века эти совсем не бедные люди любили кататься по Бренте на некоем подобии баржи, которая называлась Буркьелло. Впрочем, баржа — это не то слово. Это был очаровательный корабль, в каютах которого не было нехватки в зеркалах, скульптурах и картинах. А в движение он приводился двумя лошадьми, которые шли по берегу и тащили ее за собой, продвигаясь со скоростью не больше мили в час. На Буркьелло имелись все удобства, там можно было не только прекрасно поесть и выпить, но и отлично выспаться.
Вернувшись в Венецию, Казанова однажды гулял вдоль Бренты, любуясь Буркьелло и завидуя тем, кто может себе позволить на ней покататься. Вдруг он заметил, что совсем близко от реки перевернулся кабриолет, и какая-то женщина заскользила по крутому склону берега. Еще секунда, и она упала бы в воду…
Надо сказать, что ситуация эта была достаточно типична для Венеции тех времен. Улочки города были узкими, а их каменное покрытие было таким скользким, что многие поскальзывались и падали, иногда прямо в воду, и нередко последствия падения бывали весьма серьезны. Мало кому удавалось избежать падений. Кто-то ломал себе руку или ногу, кто-то даже тонул. Особенно страдали от этого непривычные чужестранцы. Относительно них в Венеции даже существовало такое поверье: если чужестранец упал в воду и смог выбраться, значит, он получил «крещение» и стал настоящим венецианцем.
Казанова был настоящим венецианцем. Когда в воду стала падать незнакомая ему женщина, он не растерялся и сумел предотвратить несчастный случай. При этом он исхитрился заодно и полюбоваться «всеми чудесными тайнами», пока красавица не одернула задравшиеся юбки.
Да, он действительно случайно увидел то, что порядочная женщина никогда не показывает неизвестному. Потом, стыдливо сидя в траве, неизвестная назвала Казанову своим ангелом-спасителем. Ее спутник, офицер в австрийской форме, тоже горячо поблагодарил Казанову. Слуги тем временем поставили кабриолет на колеса, и участники этой сцены разъехались в разные стороны.
На следующий день Казанова надел маску и пошел на праздник Бучинторо. Так называлась церемониальная галера, примерная длина которой составляла тридцать метров, а ширина — шесть. Эта галера была официальным кораблем дожей Венеции. Суть же старинного праздника заключалась в том, что, начиная с XII века, в День Вознесения (сороковой день после Пасхи) дож выходил на этой галере, чтобы совершить торжественную церемонию Обручения с Адриатическим морем.
На палубе под красным балдахином устанавливали трон, который по своему великолепию вполне мог соперничать с королевским. Сидя на этом троне, окруженный сенаторами и прочими важными персонами, дож совершал плавание по лагуне. Возле Сан-Никколо-делль-Лидо дож бросал в волны кольцо, благословленное патриархом, и, обращаясь к морю, произносил: «Мы обручаемся с тобой в знак истинной и вечной власти». Таким образом, он якобы напоминал морю о священных и славных узах, скреплявших Венецию с главным источником ее величия.
