Последним читал Тургенев. После Достоевского — это было слабо. Он читал "Бурмистра". Но стоило внимательно вслушаться в его интонации, впечатление менялось: оно было тонкохудожественно и полно юмора. То, что пропадало в обычном чтении, вдруг выявлялось здесь в совершенно иных образах. Наивное чтение как будто освещалось этими умно прищуренными глазами.
"…Дом у него в порядке необыкновенном, — читал он про своего соседа. — Даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют".
Это "самим себе лицо моют" вдруг возбудило взрыв хохота в зале.
"А потом Аркадий Павлович весь встал живьем перед слушателями, когда строго спросил у камердинера:
— Отчего вино не нагрето?
Он дружески касается колена гостя и говорит с приятной улыбкой.
— Pardon, mon cher! Voila les desagrements de la campagne! Потом звонит и говорит вошедшему на звонок человеку:
— Насчет Федора… распорядиться!"
После чтения в зале стоял содом. Молодежь жала Тургеневу руку. Он в белых перчатках торопливо жал протянутые десницы и, конфузливо кланяясь, торопливо пробирался к выходу…
Матэ гравировал портрет Тургенева уже впоследствии, познакомившись с ним в Париже.
Иван Сергеевич напрасно отнесся так скептически к портрету работы Харламова. Он висит в Русском музее в Петербурге и все-таки более похож на Тургенева, чем портрет Ге. Бюст Антокольского страдает большим несходством. И, пожалуй, прав Иван Сергеевич, что фотографические портреты наиболее для нас ценны в отношении несомненного сходства.
Водевилист П.С. Федоров. Его смерть. Пьеса "Затишье". Типы новой молодежи. Опасения "неожиданного скандала". "Неодобрения" театрально-литературного комитета. Отзыв о пьесе "Смерть Тарелкина" Сухово-Кобылина. Встреча с В.А. Крыловым.
В драме Александрийского театра весною 1879 года совершился переворот: умер начальник репертуарной части Павел Степанович Федоров.
Федорова знали тогда все театралы. Сутуловатый, высокий старик, с подогнутыми слегка коленями, "Анной на шее" и звездой на форменном фраке, с вытянутыми вперед мокрыми губами и огромными торчащими как у коровы ушами, он шаркая входил в театральную залу, когда уже был поднят занавес, и проходил к своему креслу во втором ряду, глядя вперед поверх очков и пожевывая губами. Это был автор "А. и Ф." веселый когда-то водевилист — теперь гроза всей труппы и служащих. Он всем артисткам балета говорил ты и позволял себе с ними обращаться как с крепостными. Ходили даже слухи, что к нему приходившие представляться воспитанницы должны были являться без некоторых подробностей туалета. Но это касалось казенных воспитанниц балета, по преимуществу. Савина мне рассказывала, что, когда она с вновь поступившим Варламовым пришла к нему с какой-то просьбой, он принял их стоя, топал ногами, кричал и наконец завопил:
— Вон!
Так что они еле не скатились с лестницы. Бывший артист Александр Соколов вывел его в своем романе "Театральные болота". Но это ни на волос не поколебало его авторитета, и он продолжал служить. Говорят, что он был феноменальный взяточник, что за право дебютировать, он брал взятки. Когда один из провинциальных дебютантов заявил ему, что желает дебютировать в Чацком, Федоров так переполошился, что воскликнул:
— Да знаете ли, что это стоит?
П. С. всегда по воскресным дням и в субботу вечером присутствовал в церкви училища на службе. Он стоял на видном месте и первый подходил приложиться к кресту. Но когда он заболел смертельно и сестра предложила ему позвать священника, он взбесился.
— Атеист я! Атеистом был всю жизнь — атеистом я умру.
Так и умер без исповеди.
Более веселых похорон, чем его, не было в Петербурге. Все лица, собравшиеся на вынос, были радостные и поздравляли друг друга. Собрались артисты на вынос не для того, чтобы почтить бывшего начальника, а чтобы удостовериться, что он действительно умер.
В августе я поехал в Крым. Для этого я держал за два курса экзамены в мае. Все выдержал.
Конец лета 1880 года я провел после поездки по Волге в Полтавской губернии; в Киеве, в "Европейской гостинице", начал писать свою первую пьесу "Затишье", где хотел представить на сцене те редкие типы молодежи, что нарождались тогда в обществе. В Козлове, в недостроенном вокзале, пришлось ночью ждать часа три нового поезда — была пересадка, как всегда не согласованная с интересами едущих. В темном вокзале, под грохот грома и блеск молнии я приютился в углу, и, слушая дождь, барабанивший в окна, писал "Затишье" при свете огарка, что мне предоставил услужливый лакей. Никогда — ни до этого, ни после — я не писал с таким порывом творчества: помню, написано там мною было пол-акта.
Пьесу я кончил уже в Петербурге и, переписав, прочел у Читау. Это было 14 сентября. Успех чтения был неожиданный. Читау объявила, что она берет пьесу в свой бенефис, который должен состояться в ноябре. Я был наверху блаженства.
Но опять судьба мне подложила уже на этот раз не поросенка, а целую свинью. Цензура — министерство внутренних дел — пропустила пьесу целиком; только в известном афоризме: "брак есть взаимный обман с приложением церковной печати", слово церковной заменила словом соответствующей. Неожиданная препона ожидала меня в театрально-литературном комитете.
Он состоял из почтенного писателя И.А. Манна, учителя русской словесности А.П. Милюкова, актера А.А. Нильского, председателя Юркевича, поэта А.Н. Майкова. Комитет этот нашел мою пьесу невозможной к представлению на сцене, а в особенности в императорском театре, могущей породить в публике во время представления неожиданный скандал.
Об этом так-таки и было написано в протоколе. И не столько уязвил членов комитета студент Челиканов, как богатая невеста, помещица, барышня Соня Тяпунина. В ней комитет увидел как бы воспроизведение Фигнер и Н.А. Армфельд [37] — героинь громких политических процессов. Протокол уверяет, что пьеса кончается фиктивным браком — "вроде тех, каких мы видели десятки в процессах недавнего прошлого". Тут явная передержка несколько шулерского характера: у меня кончается дело именно легальным церковным браком. Комитет рассчитывал, что автору не покажут протокола и потому можно безнаказанно передернуть.
Я поехал к Милюкову, которого знал, и к Манну — автору протокола. Милюков, поджав под себя коротенькие ножки и окружив себя дымом из еще более коротенькой трубочки, заявил мне дрожащим голосом:
— Пьеса нецензурна. Мы должны оберегать образцовую сцену от возможного и совершенно нежелательного скандала. То, что говорят ваш студент и эта барышня, — ужасно! Они проповедуют такие вещи… И если бы вы их высмеивали, — а ведь автор остается объективен… Это ужасно!
