«час победы над самодержавием и будет часом торжества религиозной свободы в России» [149].
К 1904 году вера Булгакова в политику достаточно четко оформилась в социальную программу, побудившую его расстаться с Мережковским. В конце 1904 года Булгаков и Бердяев отошли от «Нового пути», чтобы участвовать в создании нового журнала «Вопросы жизни». Однако, несмотря на идейные расхождения, в 1901–1904 годах эти мыслители были попутчиками. Их объединяли не только отказ от позитивизма и переход на позиции метафизики; они также разделяли веру в необходимость социальной реформы и сопутствующей ей религиозной реформы. «Новые люди» считали, что для будущего России необходимо преобразование церкви, будь то путем политического освобождения или путем изменения христианского вероучения.
«Новое начинание» 1901–1904 годов оказалось неубедительным: никто не смог предложить четкую альтернативу вере в прогресс, науку XIX века и необходимость насильственного покорения природы. Тем не менее последствия жарких споров об идеализме и метафизике, а также возрождение романтизма в литературе и новый виток внимания к церковному вероучению и церковным институтам оказали свое воздействие. Так и не придя к окончательным выводам, участники коллективного обновления начала 1900-х годов решающим образом изменили параметры культурных и интеллектуальных дебатов. Безоговорочному признанию «прогресса», которое влекло за собой согласие относительно исторической отсталости России со стороны марксистов и народников, они противопоставили картину сверхопытных миров; они вынесли на повестку дня важнейшие богословские вопросы, которые в дальнейшем определили обсуждение вероучения на церковном соборе 1917–1918 годов, и придали духовное измерение русскому авангарду; они обратили внимание образованного общества на первостепенное значение реформ и в церковной, и в светской областях жизни, предвидя, пусть и в самых общих чертах, преобразование русского общества через преобразование русской церкви. Культурный сдвиг 1900–1901 годов поставил вопросы, которые на протяжении последующих двух десятилетий предстояло решать политике, философии, искусству и общественной деятельности.
Глава пятая
Идеализм в политике: революция
Вслед за Кровавым воскресеньем по России прокатились волны массовых забастовок и крестьянских восстаний. Открытие несколькими поэтами и художниками «миров иных», казалось бы, должно было утратить значение в новой обстановке. Крестьянские и рабочие восстания 1905 года были спонтанными и, несмотря на влияние проповедей радикальной интеллигенции на протяжении предыдущих десятилетий, не имели непосредственной связи с тщательно разработанными политическими теориями марксистов, народников или либералов. Мы привыкли считать короткий период с 1904 по 1907 год каким-то исключительным временем, когда устои русской политической жизни внезапно пришли в движение и была заложена основа парламентской системы в «европейском стиле» [150]. В этом контексте Сергей Булгаков представляется относительно незначительной фигурой. Будучи малоизвестным депутатом Думы второго созыва от Орловской губернии, он не относился к числу лидеров какой-либо крупной партии, более того, вообще не имел явной партийной принадлежности и был избран как «примыкающий к партии к. д.» [151].
Тем не менее в ходе реконструкции жизненного пути Булгакова постепенно возникает другой контекст, скорее дополняющий, чем противоречащий нашей картине революции и начинающегося перехода к парламентаризму. В те годы мировоззрение играло не менее, а то и более важную роль, чем практическая политическая деятельность; внепарламентские каналы выражения политических импульсов, которые переживались активной общественностью, оказывались так же важны, как выборные кампании и партийная тактика. В число этих каналов входили тайные организации, «толстые журналы», научные общества, не говоря о литературе и театре. Это время также отмечено подчинением Церкви железному правлению Победоносцева, несвободой и коррумпированностью духовенства, что ощущалось левой интеллигенцией как симптом неблагополучной ситуации в стране. В сознании этой части общества все подчинялось одной главной задаче – освобождению российского общества от гнета самодержавия. Делая Булгакова центральной фигурой нашего исследования, мы получаем возможность увидеть этот период в новом свете: наряду с такими новыми элементами, как выборы и конституция, мы начинаем замечать упорство, с каким вожди формирующихся партий цеплялись за старые модели квазиполитической и революционной деятельности; такие личности, как Струве и Милюков, были в равной степени и интеллигентами, и партийными лидерами. Кроме того, участие в освободительном движении обратившихся в идеализм марксистов и представителей нового религиозного сознания, как нам предстоит убедиться, указывает на радикальные, революционные аспекты общественного движения начала века, скрывавшиеся за его либерально-конституционным фасадом. История интеллектуальных убеждений и взглядов отдельных представителей интеллигенции, пытавшихся соотнести свое чувство ответственности за судьбу России с требованиями практической политики, образует контрапункт к политической истории революции 1905 года и первых двух Дум.
Готового рецепта преобразования интеллектуального импульса начала века в политические позиции не было. Широта спектра революционных, либеральных, консервативных и мистических убеждений (каждое из которых объединяло в себе необычайно разнообразные политико-философские позиции) среди представителей интеллигенции в ходе первых предвыборных кампаний поражала воображение. Обсуждалось множество вопросов, затрагивающих онтологические основы политического процесса: что такое демократическая и парламентская политика? Что означают партии, выборы, представительство, гражданство? Какова роль религии и образования в политике? Для Александра Блока и философа Льва Шестова переход к «настоящей» политике ознаменовался долгожданным освобождением литературы и философии от политики и идеологии. Блок писал, что слабо разбирается в современной ситуации и не испытывает особого желания участвовать в ней, и в 1906 году создал свое лучшее стихотворение о Вечной Женственности, «Незнакомку»; Шестов несколько иронично, с примесью зависти, отзывался о своих более политически активных современниках. Направление политических инстинктов непосредственно в «настоящую» политику способствовало развитию некоторой автономии культурной жизни по отношению к социальным вопросам, что дало ей возможность следовать логике внутреннего развития. Однако в 1905 году большинство мыслителей и писателей, как и страна в целом, поддались всеобщей политизации. Обращенные в идеализм марксисты – Булгаков, Бердяев, Франк, Струве – примкнули к различным течениям либерализма. Политическим выражением их идеологической позиции стал «Союз освобождения», зонтичная организация, которая в начале также вбирала в себя многих оппонентов идеалистов из числа народников. Мережковский и Гиппиус присягнули на верность социалистам-революционерам (эсерам) и стали наставниками террориста Бориса Савинкова, автора посвященного терроризму символистского романа «Конь бледный». Убежденные марксисты-позитивисты, разумеется, относились к лагерю социал-демократов (эсдекам), а чисто литературные круги породили такие доктрины, как мистический анархизм (Георгий Чулков, Вячеслав Иванов). Ежедневно в самых известных газетах страны публиковались статьи Розанова, Белого, Мережковского и других ключевых деятелей Серебряного века, представлявших все эти идеи широкой читательской аудитории. В консервативной газете «Новое время» начало Русско-японской войны в 1904 году последовательно обсуждалось как симптом надвигающегося панмонголизма, предсказанного Владимиром Соловьевым в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории». Культурная полемика начала века разворачивалась не в кабинетах философов и не на страницах толстых журналов, но в постоянном взаимодействии с миром реальной
