class="p1">В косых лучах солнечного пятничного вечера их машина сворачивает с дороги в тень раскидистого дуба. Мэри выскакивает с пассажирского сиденья и бежит обнимать маму.
– Как ты, милая? – спрашивает она, обнимая ее лицо ладонями и поглаживая ее рыжие волосы. – Выглядишь немного усталой.
– Всю ночь уничтожала документы, – сообщает мама с настороженным блеском в глазах. Эту процедуру она всегда проводит с безжалостностью человека, уверенного в том, что французский мошенник по прозвищу Усы пытается украсть ее личность. Что ж, в таком случае Усам останется лишь посочувствовать. Как только он поймет, что значит жить ее жизнью – быстренько вернет ее обратно.
Они идут ко мне рука об руку, отмечая беспардонность местных белок, которые, как заметила моя матушка, «ведут себя, как кучка противных похотливых подростков».
– О-о-о, как красиво! – говорит Мэри, указывая на декоративные кустики, высаженные вдоль дорожки. Но нас этой любезностью не одурачить. Мы знаем, что как только она немного выпьет, наш садик тут же окажется в серьезной опасности.
Мамин перст обращается в сторону кучи блестящих листьев.
– Я все искала того, кто мог бы сжечь этот кошмар, мне кажется, он начинает источать ядовитый сумах, – говорит она. – Уже сто раз ему говорила, что, если я буду дышать ядовитым сумахом, у меня будут серьезные проблемы с легкими.
– Та-ак, мамуле нужен бокал вина! – кричит Мэри, переступая порог и громко хлопая в ладоши в знак того, что вечер начался. В конце концов, она же фармацевт и лучше знает, что нужно людям.
Я обращаю внимание, что пол покрыт кусочками изничтоженных документов – это единственные конфетти, которые приносят радость моей маме.
– Че-как, Ти! – кричит Мэри, бросаясь ко мне и хватая меня за уши. – Малышка Би-Би! Малышусик!
– Прив-прив, Бубуся, – машинально отвечаю я и прикрываю рот рукой.
– Джей! Мужик! – орет она моему мужу. – Алоха, Джей-Джей!
– Мур, – отзывается он, – мур-мур.
– Детка, – любезно благодарит мама, принимая у Мэри бокал вина.
– Ну как дела, чел? – спрашивает Джон у Джейсона тоном прожженного бизнесмена.
– Чувак, – Джейсон пожимает ему руку в знак уважения.
Отец входит через боковую дверь, тиская на ходу своего щенка.
– Здорово, папулёк, – приветствует его Мэри, не меняя интонации.
Повисает пауза, папа снимает свое черное платье через голову и вешает его на дверь, ведущую в подвал, а затем отзывается:
– Здравствуй, малышулик.
Я в шоке поворачиваюсь к Джейсону.
– Рандомные прозвища, дурацкие восклицания, фальшивые фразеологизмы… неправильное произношение слова «малышка»? В этом весь папа. Ве-есь папа.
– Ха-ха-ха-а! – заливается Мэри, подслушав нас. – Триша-Тириша, ты просто динозаврище. Старая динозуха.
* * *
– Что наденешь вечером? – спрашивает она, присаживаясь на край кровати в гостевой комнате и с огромным сочувствием разглядывает мой нынешний наряд. Я ее не виню. С самого приезда сюда я начала одеваться как вечно мерзнущая монашка – по большей части из уважения к семинаристу, который «поехал к озеру» с другими семинаристами и не сможет присоединиться к нам на этих выходных. От комментариев в адрес моей прически она в принципе решает воздержаться, наверное, понимает, что этой беде уже ничем не поможешь. А так как денег на хорошую стрижку и укладку у меня нет, мой некогда шикарный дерзкий «боб» превратился в стрижку, которую я не могу описать иначе, кроме как «Стильный Гитлер».
– Ну, не переживай, я привезла с собой кое-что идеальное, – мурлычет Мэри и шлепает меня по заднице. С минуту роется в своем чемодане, а затем извлекает оттуда и вручает мне нечто размером с трусики, состоящее из спандекса и черной сетки.
– Марш мерить, куколка! – велит она, вскидывая руку, словно ждет, что сейчас с небес спустится ангел и вручит ей бокал «мимозы». Я уношу подарок в ванную комнату, раздеваюсь и каким-то невообразимым образом умудряюсь впихнуть в сей наряд все свои атомы. Заканчивается он на четырнадцать дюймов выше колена. Сетка такая прозрачная, что видно всю мою душу. Надень я такое на ужин с епископом – и потом сто процентов придется идти на исповедь. Я выхожу из ванной, и все смотрят на меня. Матушка ахает так, словно только что шла по парку и ее пырнули ножом в грудь. Джон отводит глаза, словно увидел сварку. Сестра же издает нечто неразборчивое, кажется «ТАКЫХСЕСТРЕНКА!», а затем исполняет короткий, но неприличный танец прямо на подлокотнике дивана.
– В ТАКОМ ВИДЕ ТЫ НЕ ПОЙДЕШЬ! – вопит отец, из ниоткуда вырастая в дверном проеме.
Для мужчины, который постоянно щеголяет в одних трусах, у него явно слишком много предубеждений об одежде. Я разворачиваюсь на каблуках и снова закрываюсь в ванной.
До ужина остался всего один час. Я ныряю в мусорный мешок, который называю шкафом и извлекаю оттуда шелковое синее платье с рисунком в виде ленивых котов – чтобы подчеркнуть свою верность делу. У платья круглый отложной воротничок, как у школьной формы, чтобы я не забывала о том, как себя вести. Я выгляжу вполне прилично, но Мэри, закончив собираться, выглядит просто великолепно, даже лучше, чем обычно. Ее волосы похожи на львиную гриву. А наряд – это что-то невообразимое. Это платье поверх платья? Или пары брюк? Как бы там ни было, поверх всего этого красуется белый халатик – словно для того, чтобы напомнить нам, что у нее есть доступ к наркотикам.
– Ну что, ты готов ко встрече со мной, епископ? – говорит она низким, угрожающим голосом и вскидывает обе лапы.
Заметив, что мы все слегка волнуемся, Джейсон предлагает нам выпить по рюмке, чтобы укрепить нервы – всем, кроме мамы, она верит, что «выпить рюмочку» – это грех. Затем мы выпиваем еще одну – просто на всякий случай, и в приподнятом настроении отправляемся в церковь. Рюмочки быстро оказывают нужный эффект. На полпути к парковке нас накрывает спонтанным желанием отдать дань уважения «Гипнотайзу» Бигги:
«Еп-епи-епи, мне не побороть
Твои слова – гипноз.
Твой блеск наотмашь бьет!»
– И Папа говорит: «Господь тебя спасет!» – заканчивает Джейсон глубоким баритоном.
– О не-е-е-ет, – мягко говорит Джон, как всегда, когда слышит что-то забавное, – о не-е-е-ет!
Мы заходим в церковь и спускаемся на лифте вниз. Двери открываются перед вышитым крестиком портретом Девы Марии, закатившей от страдания глаза и прижимающей к груди неестественного волокнистого Иисуса. Я хорошо понимаю ее чувства. Свет в цокольном помещении пульсирует и флуоресцирует, подчеркивая все наши недостатки.
Мама ведет меня к епископу, чтобы представить.
– Он святой! – с предельной искренностью заверяли меня и мать, и отец, и семинарист. – Он может сказать о человеке все, просто взглянув на
