— Что же делать? — беспокоился Харченко. — Бить по стаду нельзя. Погибнет столько скота. Не стрелять — значит, дать белоказакам возможность осуществить свою затею.
Отдав приказ кавалеристам приготовиться к бою и выйти поближе к лесу, я спросил Николая Васильевича:
— А что, если попробовать ударить шрапнелью?
— Давай, пробуй.
И вот Солдатов, подвинув к бугорку орудия, сам припал к панораме. Наводчик Морозов костит на чем свет стоит белоказаков:
— Как же так, пойти на такую подлость. Тоже мне вояки, за коровьими хвостами прячутся!
Выстрел — и над пыльной тучей, поднятой стадом, вырастает облако дыма — разрыв. Звук его хлестнул оглушающе по прибрежным кустам, воде, оврагам, и стадо остановилось как вкопанное. Второй разрыв заставил коров повернуть назад, после третьего они бросились вскачь к реке. Казаки пытались задержать стадо, хлестали животных нещадно плетками, хватали за рога, но от этого коровы стали еще неугомоннее. Вот они шарахнулись врассыпную, оставив на поле казаков. Тут-то и настала пора работать пулеметным тачанкам. Тройка добрых коней вынесла расчет Маруси Семикозовой прямо на заметавшихся по полю кавалеристов, на миг мелькнула в туче пыли ее белая косынка (опять-таки в белой!), и пулеметные очереди поглотили все звуки.
Прижатые к реке, к лесу, белоказаки метались, словно в западне, ища выхода. Те, что скопились в лесу — примерно человек двести всадников, — бросились на нашу пехоту, но кавгруппа перерезала им путь.
В топоте, пыли, криках я заметил офицера, показавшегося знакомым. Пришпорил дончака, бросился за ним и, когда мой конь сократил расстояние, опознал окончательно — это был сотник Калмыков, сын местного богатея.
Привстав в стременах, рывком бросаю стальное жало клинка на втянутую в плечи голову сотника и вижу, как конь, всхрапнув дико, рванулся в сторону, унося в поле застрявшее в стремени безжизненное тело.
Крики красногвардейцев выводят меня из минутного оцепенения — кавалерия белоказаков с тыла! Машу шашкой, показываю, как надо повернуть коней навстречу новой опасности, и бойцы устремляются на противника.
В такт стремительному бегу коня покачивается тело, ветер свистит в ушах, занемевшая рука сжимает до боли клинок. Глаза слезятся, вижу только, как навстречу обвалом несется черный клубок тел. Привычным, наметанным взглядом выбираю одного из них — это мой, с ним суждено разделить судьбу: он или я! В какую-то долго секунды замечаю: смелый кавалерист приподнимается в седле, выносит далеко вперед сжатую в кулак руку — шашки не видно. Перед моими глазами еще стоит искаженное страхом, перекошенное болью лицо Калмыкова, и кажется, что скачущий на меня конник тот же сотник.
Осталось какие-нибудь десять — двадцать шагов до рубки, когда лошадь моего противника мгновенно встала, подняв облако пыли, а сам он как-то нелепо замахал руками и закричал:
— Ва-а-а-нька-а-а! Стой! Стой! Што ж ты не бачишь, куда тебя нечистая сила несет?! Ва-а-а-нюш-ш-ка-а-а!
Удивительно знакомый, родной голос, и рука сама опускается вниз. Вижу смеющееся, со слезами на грязных щеках лицо брата Прокофия. Целует, обнимает, тянет с коня, а вокруг уже орут что есть мочи: «Наши! Наши!»
Ну и встреча! Чуть не порубились родные братья. До чего ж сатанеет человек в бою!
Оставив станицу Ново-Донецкую, белоказаки стали отходить на Милютинскую. Наш отряд расположился в хуторе Петровском. И чуть стихло, пустились с Прокофием в родной Лукичев — до него рукой подать.
Вечером в отцовской хате после столь долгой разлуки снова собрались двенадцать братьев: Иван, Петр, Прокофий, Семен, Максим, Георгий, Леон, Филипп, Назар, Василий, Иван-старший, Петр-старший. Смех, шутки, оживленный говор. Оглядела мать задумчиво каждого, и слезы невольно побежали из глаз: столько сыновей вырастила, а тут война. Что их ждет завтра?
Стал отец успокаивать мать и сам не сдержался — прослезился. А через полчаса хата уже не вмещала гостей. Шли со всего хутора: протискивались вперед, к столу, опрокидывали в рот чарку, расспрашивали о родных и близких, нещадно дымили самосадом.
Пришел гармонист, тряхнул лихо роскошным чубом, растянул цветастые меха двухрядки. Зазвенели стекла в окнах, задрожали стены старой избы, бросились в пляс братья Леон с Георгием. Хуторяне поддержали, и пошла-поехала то разудалая барыня, то гопачок, то краковяк — с гиком, залихватским свистом, припевками.
Когда разошлись многочисленные гости и в доме водворилась непривычная тишина, Петр затянул любимую песню:
По горам, по долинам,
По чужим краинам...
Подхватили дружные голоса братьев, и песня, усиленная ночным эхом, пошла колесить по тихой глади реки, зеленому разливу садов, притихшей на ночь бескрайней степи.
Также радостно встретило красногвардейцев и население хутора Петровского. Бойцов нарасхват зазывали в гостеприимно распахнутые двери хат, охотно угощали. На хуторском собрании в честь разгрома большой группы белоказаков решили устроить угощение воинам. Зарезали трех быков, десяток баранов. И вот запылали разложенные на площади костры, засуетились гостеприимные хозяйки.
На другой день в Петровский приехал Щаденко. Привез приказ К. Е. Ворошилова: взять станицу Милютинскую, разгромить крупную группировку белоказаков, которая готовится к захвату станции Морозовской, чтобы перерезать путь отхода отступающим армиям на Царицын. По данным разведки, операцию готовит полковник Секретев.
Нашему отряду приказано наступать со стороны хутора Тернового, Морозовскому — под командованием Мухоперца — с хутора Орлова. Второй Морозовский отряд — под командованием Петушкова и Дербенцева — обходил белых по реке Березовой. Забей-Ворота возглавил отдельную роту, которой предстояло закрыть кольцо окружения врага.
Изложив на совещании командиров план наступления, Щаденко предложил пополнить Каменский отряд за счет местных иногородних бедняков и трудовых казаков. Вооружение предполагалось достать у Ворошилова. Совещание затянулось до позднего вечера, а когда закончилось, Ефим Афанасьевич пошел ночевать к моему отцу.
— В вашем, папаша, доме буду спать спокойно. Охрана надежная, — тепло пожал он руку старику.
Но, как оказалось, спать в ту ночь он не собирался.
Придя домой, Ефим Афанасьевич сел за письмо Ворошилову. Набросал на сером листке:
«Уважаемый Климент Ефремович! — Посылаю к тебе т. Толмачева П. П. и прошу не отказать в том, что ты мне обещал, когда я был у тебя в вагоне. Толмачев человек надежный, можно доверять.
С приветом!
8 мая 1918 г.
