Полуинтеллигент, с той тяжелой и грубой хитростью, которая тем меньше замечается, чем человек кажется проще, он отрекомендовался как «эсер-максималист», после революции вернувшийся из ссылки и вступивший добровольно в армию. Когда зашел разговор об общем положении, «максималист» выразил возмущение, что народ так покорно принял «немецкое иго».
Слушатели насторожились: «Так что же делать?»
«Максималист» многозначительно помолчал и как будто неохотно процедил, что здесь не время и не место для серьезных разговоров, а если мы хотим, то не сразу всем скопом, а по одному, по два можем прийти послезавтра к нему в казарму часам к пяти пополудни, сказать дневальному «вещее» слово (если не изменяет память — «Ангара») и попросить провести к командиру. Тогда-де и поговорим по-настоящему.
Не говоря уже о том, что сходившихся поодиночке или парами разными коридорами — дневальный, услышав «вещее слово», вводил пришедших в здание и у лестницы на второй этаж уже со своим «вещим словом» («Омуль») передавал нас новому дневальному, и тот с лицом неподвижным, как маска, наверху с новым паролем («Панты») поручал гостей третьему, уже доводившему до дверей комнаты, в которой ждал командир. Вся установка действовала, как хорошо выверенные часы, и глубоко впечатляла кандидатов «сопроявления».
Когда все собрались, «эсер-максималист» произнес краткую речь, в которой указал готовой к жертвам молодежи, что в таком деле надо руководиться не настроением, а рассудком, и предложил каждому по очереди высказаться на тему — что именно и как именно надо делать.
Из всех героических предложений на всю жизнь запомнилось ставшее впоследствии у нас нарицательным для всякой глупости предложение: с задней площадки поезда, когда последний вагон уже перейдет на другой берег, бросить на мост мощную бомбу. Остальные, кроме мостов, предлагали взрывать немецкие склады, обозы и даже казармы. Беспощадно раскритиковав «заднюю площадку», «максималист», в общем, с предложенными объектами нашего воздействия, в основном, согласился. По его мнению, нам нужны будут не бомбы, а пироксилиновые шашки: и действенней, и меньше опасности для исполнителей. Открыв ящик стола, он достал некий предмет кубической формы и провозгласил: «Вот это пироксилиновая шашка!»
Все спешно придвинулись к столу, чтобы получше посмотреть.
«А это Бикфордов шнур!»
Заговорщики тесной кучей рассматривали и Бикфордов шнур.
«Вы вкладываете шнур в специальное отверстие в шашке… (все на всякий случай спешно отодвинулись подальше)…и поджигаете его. Чем больше длина шнура — тем, естественно, дольше ждать взрыва. Каждый раз надо точно рассчитывать время» (все, словно петух на меловую черту, проведенную по его клюву, как зачарованные смотрели на шнур, довольно короткий, кстати).
«Итак, спрятав шашку в тот же ящик стола, продолжал демонстратор, — вот и вся ваша будущая техника. Но, чтоб иметь возможность ее применить, нужна большая подготовительная работа. И прежде всего нужны большие деньги… Не говоря уже о стоимости оборудования и передвижений в командировках — нужны будут и взятки, и прямой подкуп. Следовательно: откуда взять деньги?»
Мы все молчали, но предложивший «заднеплощадочный проект» отличился еще раз: он «выдвинул» идею «благотворительных вечеров», весь чистый доход с которых поступал бы в кассу организации.
«Максималист» посмотрел на него, как орел на ползающую в его гнезде божью коровку.
«Когда хотят серьезно работать, — сказал он, обращаясь ко всем прочим, — нужно и говорить серьезно. Нужны большие деньги и сразу большая сумма, чтоб в самом начале не сесть на мель. Я предлагаю «экс»… Вы знаете, что это такое?»
Конечно, мы знали, что это такое, однако… мы не были ни эсерами, ни максималистами… Но наш «водитель» как будто и не заметил нашего смущения. «Известно, что Збигнев Петрошевский почти на пороге революции за царские золотые продал свое имение и, не доверяя банку, держит их у себя. От людей, которые у него бывают, нужно возможно точнее выведать план его квартиры, дни и часы, когда он ходит в клуб и когда оттуда возвращается. Его лакей глух и спит наверху в чердачной комнате. Конечно, лучше было бы знать, где его «тайничок». Но выдумки людей в этой области всем известны. А если есть запоры — это тоже не неприступная преграда. Важно, чтоб хозяина не было дома… Не на «мокрое» дело идем…»
Пикантность была еще в том, что Збигнев Святославович был наш общий добрый знакомый, неизменный посетитель наших спектаклей и буфета. И от одной мысли забраться ночью в его квартиру и ее грабить — даже для того, чтобы взорвать все мосты на всех реках и поставить немецкий экспедиционный корпус в очень бедственное положение — мутило в желудке.
Все мы плохо спали этой ночью, а автор «заднеплощадочного проекта» потом признался, что ему все время снился прокурор.
Конечно, на второе свидание мы не пошли. Вскоре «эсер» репатриировался, чтобы как «социально-близкий элемент» занять солидный пост в штабе мировой революции. Это был под видом политического выпущенный после февраля на свободу большой уголовник.
Между тем наступила осень. Еще в 1917 году, предчувствуя всякого порядка затруднения, я перевелся из Санкт-Петербургского университета в Киевский, и из-за событий потерял год. И вот собрался в Киев, чтобы записаться на новый семестр. Собрался довольно глупо: немцы проигрывали войну и переживали революцию. Не понашему, правда, но все ж революцию. Белые и Петлюра двигались на Киев. Гетман дышал на ладан, если не физически, то политически. Об этом всем как следует я узнал только на месте, но на всякий случай пошел в университет и прежде чем в академическую канцелярию, помимо прямой своей воли, попал на сходку в каком-то саду рядом с университетом (именно рядом, а не напротив). Участвующих было много, и все студенты. Говорили и кричали, как на митинге в 1905 году. Насколько я понял, дело шло об освобождении арестованных за политическую работу товарищей.
Когда страсти достаточно разгорелись, толпа вывалила на улицу и пошла мимо университета. Передние запели «Вихри враждебные», появился красный флаг. Когда дошли до перекрестка, из боковой улицы выехал бронированный гетманский автомобиль с офицерским патрулем и выпустил автоматную очередь.
Все бросились врассыпную. Я с моим знакомым и с другими, совсем незнакомыми, бежал вниз по какой-то улице (Киева я не знал), необычайно уютно обсаженной деревьями, и думал, что в этом городе чудесно сочетались прелесть столицы и прелесть провинции. Я совсем не боялся и потому, что вслед нам не стреляли, и потому, что еще никогда не слышал свиста пуль над головой, а главное — не видел его последствий.
