Кроме цитат из "ордонансов", я выписал некоторые любопытные места из букваря, который был, как это засвидетельствовано на его последней странице, "напечатан заботами господина профессора Г. Алексяну, первого губернатора "Транснистрии" в дни славного царствования его величества короля Михая Первого при вожде Румынского государства господине маршале Ионе Антонеску".
По этому букварю, на каждом развороте которого был с одной стороны напечатан румынский текст, с другой - русский, было приказано учить детей во всех школах Транснистрии.
Все это, конечно, - и само слово "Транснистрия", и этот букварь, и мои выписки из него, - далекое прошлое. Но некоторые из этих выписок, признаюсь, не только смешивших, но и бесивших меня тогда, во время войны, все-таки приведу. Во-первых, история есть история, а это тоже частица ее. А во-вторых, хотя я принадлежу к числу людей, своими глазами видевших в Берлине, как Кейтель подписывал акт о безоговорочной капитуляции германской армии, мне вспоминается и многое другое, предшествовавшее этому. И мне хочется мысленно восстановить для себя те чувства, которые испытывали жители Транснистрии, ну, скажем, в конце лета 1942 года, когда немцы, а вместе с ними, добавлю, и румыны, были на Волге и на Кавказе. Что творилось тогда на душе у людей, чьи дети читали букварь, изданный "в дни славного царствования его величества короля Михая Первого"?
Так что все-таки несколько цитат из этого букваря: "Транснистрия румынская земля между Днестром и Бугом...
Красоты и богатства этой земли были заманчивы для русских. Их цари напали на нее и заняли ее не по праву.
Теперь Транснистрия свободна..."
Это все из вступления к букварю. А в конце его был помещен рассказ для детей, который я не поленился тогда выписать с сохранением орфографии составителей: "Любовь к родному народу.
Это случилось в то время, когда Румыны вели борьбу против большевиков.
Федя был пастушком. В школе он узнал, как надо любить свою родину и румынский народ.
Вражеские шпионы иногда спускались на парашутах на нашу землю. Они хотели собрать сведения о румынском войске и причинить вред стране.
Однажды три русских парашутиста снизились недалеко от леса и Феди. Они говорили с Федей по-румынски и назвали себя румынами. Притворились, что заблудились. Не знают, где находится оружейный склад, куда им надо попасть. Федя сразу догадался, что это шпионы.
Он согласился указать им, где находится оружейный склад. Но вместо этого достойный пастушок провел их прямо на жандармский пост.
За этот подвиг Федя был похвален и награжден орденом".
Да, странно сейчас представить себе задним числом, что нынешних сорокалетних уроженцев Одесской или Винницкой областей, а в далеком прошлом малолетних жителей Транснистрии пытались учить когда-то по этому букварю, "напечатанному заботами господина профессора Г. Алексяну, первого губернатора". Впрочем, как свидетельствуют другие записи в моих блокнотах, временные "транснистрианцы" даже и в те тяжелые для них времена не теряли своего украинского юмора и по поводу одного из "ордонансов", в котором требовалось сдать от каждой овцы столько шерсти, сколько она за весь год не могла дать законам природы, сочинили такую частушку:
Антонеска дал приказ:
Стриги вивцев в третий раз.
Вивцы блеют: холодно!
Антонеске все равно!
Есть в этих же блокнотах и другие записи, короткие, дорожные.
...В румынской деревне ощущение обычной нормальной жизни. Из городов какая-то часть румынского населения, напуганная пропагандой, ушла вместе с войсками. А здесь, в деревнях, эта пропаганда не имела никакого успеха. Подряд в нескольких деревнях спрашиваю, много ли жителей ушло вместе с румынской армией, и всякий раз получаю ответ - никто не ушел. Это похоже на правду. В деревнях нет пустующих домов, всюду живут люди. Едешь по проселочной дороге, а по обеим сторонам ее на узких полосках земли - люди, волы, лошади. Бородатые старики, повесив через плечо лукошко, широким ровным медленным шагом двигаясь по распаханному полю, сеют пшеницу.
Недалеко от Фельтичени в маленькой румынской деревне на здании сельской примарии висит доска в траурной рамке. На доске список из тридцати семи фамилий. Ниже последней фамилии осталось еще много места, список еще не закрыт. На доске фамилии погибших на русском фронте румынских солдат и унтер-офицеров. Когда-то, до сорок первого года, они были просто крестьянами этой небольшой деревни, в которой нет и полутора сотен дворов. Тридцать семь убитых на такую деревню - это значит, что почти во всякой хате оплакивают или своего покойника, или кого-нибудь из родственников. А есть еще и раненые и калеки. Мимо меня по деревенской улице проходит один из них с культей вместо ноги, тяжело наваливаясь на костыли. А вдобавок ко всему, наверно, и на эту деревню причитается еще сколько-то пропавших без вести и оказавшихся в плену. Этот сельский недописанный некролог вызывает у меня чувство если не скорби, то, во всяком случае, глубокой человеческой досады. Что им-то было нужно в предгорьях Кавказа или в донских степях? Этим крестьянам, которые идут сейчас мимо меня, занятые своими делами, и тем, другим, запихнутым в солдатскую форму, которые погибли и сгнили где-то в полях России. И теперь от них остались только эти фамилии на доске в траурной рамке.
...Разговариваю с жителями, среди которых, как я догадываюсь, немало бывших солдат, бежавших при отступлении из армии и осевших здесь, в своих деревнях. Это видно по их похожим одна на другую, одновременно запущенным, но еще не успевшим как следует отрасти бородам. Чувствую по разговорам наверно, это все-таки правда, - что здесь, как, должно быть, и в других деревнях Румынии, среди простого народа война с нами была всегда непопулярна.
Конечно, не следует преувеличивать. В период своих наибольших успехов, накануне сталинградской катастрофы, немцы делились с румынами частью награбленного. Да и сами румынские солдаты занимались в оккупированных районах России бессистемным грабежом, в Румынию шли с фронта посылки - самые разные, от дорогих до грошовых; я уже несколько раз нападая на их следы, на разные предметы советского производства. Чаще всего почему-то на патефоны и патефонные пластинки.
И, однако, при всем том, если бы румыны в состоянии были выбирать сами, они бы выбрали мир. И чем дольше я здесь, тем меньше в этом сомневаюсь. Разговоры с людьми подтверждают, что планы так называемой великой Румынии все-таки никогда не имели всенародного хождения. А после катастрофы под Сталинградом война стала окончательно непопулярной.
...Разговариваю с только что взятым в плен румынским сержантом. В плену он всего час. После нашего очень сильного огневого налета, как он утверждает, он остался единственным живым в своем взводе и, бросив автомат, подняв руки, пошел к нашим окопам. Во время разговора со мной он все еще остается в состоянии только что пережитого ужаса. Во всяком случае, как мне кажется, он не успел еще подумать, что следует и чего не следует говорить, оказавшись в плену, и все его ответы кажутся мне непосредственными и правдивыми.
