Дело сойдется клином уже очень скоро...
Утром 22 февраля Достоевский присутствовал на казни Млодецкого и уже вечером рассказывал в доме Полонского, что народ (собралось до 50 тысяч человек) глумился и кричал. 23 февраля «Голос» сообщил о сотнях скамеек, табуреток, ящиков, бочек и лестниц, которые образовали каре вокруг войска. За места платили от 50 копеек до десяти рублей; места даже перекупались. Преступник чувствовал себя героем, представился социалистом, никого не выдал, смело пошел на смерть и крикнул: «Я умираю за вас!»
«Мне было бы отвратительно сделаться свидетелем такого бесчеловечного дела, — записал 26 февраля великий князь Константин Константинович после литературного вечера в Мраморном дворце с участием Ф. М., — но он [Достоевский] объяснил мне, что его занимало всё, что касается человека, все положения его жизни, радости и муки. Наконец, может быть, ему хотелось повидать, как везут на казнь преступника, и мысленно вторично пережить собственные впечатления. Млодецкий озирался по сторонам и казался равнодушным. Ф. М. объясняет это тем, что в такую минуту человек старается отогнать мысль о смерти, ему припоминаются большею частью отрадные картины, его переносит в какой-то жизненный сад, полный весны и солнца. И чем ближе к концу, тем неотвязнее и мучительнее становится представление неминуемой смерти. Предстоящая боль, предсмертные страдания не страшны: ужасен переход в другой неизвестный образ...»69
Цель, которую поставил перед собой Лорис-Меликов, — подавить крамолу в самых дерзких ее проявлениях, доказать силу правительственной власти и отторгнуть от революции колеблющихся (на местах это понимали как организацию облавы по всем городам и весям и превращение страны в одну огромную ловушку) — не была достигнута. Мечта Достоевского о новой русской молодежи, честной и чистой сердцем, так и оставалась мечтой: на поверхность жизни всплывали монстры анархии и террора, уверенные, что все общество нетерпеливо ждет революции, только не смеет высказаться. Призыв Пушкинской речи: «Смирись гордый человек и потрудись на родной ниве» — они воспринимали в штыки; труд на родной ниве видели в организации бомбометания. Искоренить нигилизм оказывалось так же трудно, как вычерпать текущую реку, — вода все равно будет прибывать. Задача цареубийства осознавалась террористами как первоочередная. Лорис-Меликов не сумеет предотвратить убийство царя, подвергнется, усилиями Победоносцева, разоблачению как либерал и лишится должности. В заграничных газетах будут писать, что падение правящей династии — вопрос времени.
Совсем немного времени и совсем мало радостей оставалось и у Достоевского. К своему дню рождения он получил поздравление от брата Андрея и его детей и был очень доволен, что хоть кто-то из родственников помнит о нем с приязнью. Примерно в то же время ему стал известен отзыв Л. Н. Толстого из письма Страхову: «На днях мне нездоровилось, и я читал “Мертвый дом”. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительная — искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю»70. В начале ноября Страхов сообщил Толстому: «Видел я Достоевского и передал ему Вашу похвалу и любовь. Он был очень обрадован, и я должен был оставить ему листок из Вашего письма, заключающий такие дорогие слова»71.
Девятого декабря вышло отдельное издание «Братьев Карамазовых» в двух томах тиражом три тысячи экземпляров. «Издание это имело сразу громадный успех, и в несколько дней публика раскупила половину экземпляров. Конечно, Федору Михайловичу важно было убедиться в том интересе, который возбудил его новый роман. Это было, можно сказать, последнее радостное событие в его столь богатой всяческими невзгодами жизни», — вспоминала Анна Григорьевна. В тот же день автор передал книгу Победоносцеву и начал рассылать ее друзьям и знакомым. В середине декабря Ф. М. был приглашен на прием в Аничков дворец, где встречался с цесаревичем (будущим Александром III) и его женой.
Быть может, радость законченного романа немного скрасила новые нападки — и опять со стороны «своих». Славянофил И. П. Павлов утверждал в аксаковской «Руси» (от 29 ноября), что Достоевский лишь наполовину справился с задачей, ибо «высшие идеалы» по сравнению с «безднами зловонного падения» вышли у него тусклыми и бедными; создалось впечатление, будто добро не является потребностью человеческой природы и общим естественным законом, а покупается ценою самобичевания и тяжелой борьбой. О том, что идеал Зосимы крайне односторонен, отдает «буддийской проповедью» и должен быть дополнен пропагандой деятельной любви, писал Миллеру и Юрьев. Стать на точку зрения Достоевского, полагал он, значит перестать думать об улучшении народной жизни, «похерить все эти вопросы и ограничиться молитвой, христианскими беседами, монашеским смирением, сострадательными слезами и личными благодеяниями... Похерить все вопросы о политической свободе, потому что Зосима и в цепях свободен... Цепи в известном отношении даже любезны Зосиме: дух в страданиях возвышается... Как на руку такая речь всем деспотам, всем эксплуататорам!»72.
Вряд ли Ф. М. размышлял в этих категориях в гостях у графини Комаровской в Мраморном дворце, где был в самом конце декабря и где встретился с графиней А. А. Толстой, с которой беседовал о религиозных исканиях ее двоюродного племянника; или у графини С. А. Толстой, которую навещал дней за десять до смерти; или на вечере у Суворина, с которым обсуждал перспективы монархического правления в России.
«Он желал, — вспоминал Суворин, — чтобы самодержавная власть оставалась неприкосновенною, потому что она только, в своем высоком беспристрастии, может защищать народ и, опираясь на его силу, дать России самую широкую свободу печати, сходок, исповеданий и пр.».
Достоевский высказывал свои убеждения и очень высоким особам. Они во многом соглашались с ним, но понять идеи безграничной свободы печати не могли — а «не понимая этого, ничего понять нельзя». В революционные пути он не верил, не верил и в «пути канцелярские»; как утверждал Суворин, политическим идеалам своей юности Достоевский не изменил и, может быть, именно поэтому хотел написать еще один роман о Карамазовых, где бы Алеша в поисках правды стал бы социалистом или анархистом, совершил бы политическое преступление и был бы казнен...
Планам Достоевского — написать продолжение «Карамазовых» о жизни героев двадцать лет спустя, успевших много сделать и много испытать, — не довелось сбыться. «Намеченный Ф. М. план будущего романа, по его рассказам и заметкам, был необыкновенно интересен...» — сообщала его жена. Но для новых «Карамазовых» писателю не хватило по меньшей мере трех лет. Впрочем, пережив цареубийство 1881 года, вряд ли он оставил бы без изменения свои радикальные намерения в отношении Алеши, если таковые у него действительно имелись. Замысел «вторых» «Карамазовых» был обречен и по другой причине. «Возможно, что муж мой и мог бы оправиться на некоторое время, — писала Анна Григорьевна, — но его выздоровление было бы непродолжительно: известие о злодействе 1 марта, несомненно, сильно потрясло бы Федора Михайловича, боготворившего царя — освободителя крестьян; едва зажившая артерия вновь порвалась бы, и он бы скончался».
