Брест-Литовск был набит беженцами и поток их не прекращался. Место для ночевки я нашел с трудом — в притворе синагоги между бездомными шнорерами. Я решил двинуться в Белосток, который теперь стал столицей Западной Белоруссии. У меня там были старые знакомые.
Жить становилось все труднее. Польские деньги, которые у меня были, обесценились; а вскоре их вообще изъяли из обращения. С питанием становилось все хуже, расцветала спекуляция. Я прямо не знал, как мне быть. Дело с гороскопами, как я понимал, окончилось навсегда. Я не знал ни белорусского, ни русского языков, которые стали повсюду обязательны. Особенно обидно было, что я не знаю русского: ведь до восемнадцатилетнего возраста я жил в Привисленском крае, то есть в Российской Империи. Но мой отец считал, что русский язык мне ни к чему. Ох, темнота наша!
В небольшом кафе, куда сходились всякие артисты-беженцы, мне сказали, что нам надо всем явиться в горисполком, записаться в новосозданный профсоюз работников зрелищных предприятий. Я зарегистрировался, но работу мне никто не предлагал. Я уже думал, что на старости лет придется стать уличным или дворовым фокусником и собирать в шляпу подаяния.
Но вдруг милосердный еврейский Бог пожалел меня и спас от позора. Я узнал, что в областном Доме культуры набирают артистов для каких-то агитбригад. Я не знал, что это за штуки, но на всякий случай пошел. В вестибюле было много нашего брата, всем работа нужна была позарез.
Нас по очереди впускали в зал, где за столиками сидели люди в военных или темных суконных гимнастерках. Кто-то шепнул, что это партийные лекторы-пропагандисты из Минска. Потом я узнал, что их задача — объяснять местному населению, как плохо жилось в панской Польше и как хорошо станет под солнцем сталинской конституции. Они рассказывали о миролюбивой политике непобедимого Советского Союза и о том, как недавно били японцев-самураев на Хасане и Халхин-Голе. Но люди быстро разобрались что к чему, и для того, чтобы они вообще пришли слушать эту болтовню, их надо было приманить хорошим концертом. Вот этой приманкой и должны были стать мы. В первую очередь требовались аккордеонисты, баянисты или гармонисты и, куда ни шло, скрипачи. Годились вокалисты, куплетисты, юмористы, художественные чтецы. Было место и для иллюзионистов.
Я попал к товарищу Прокопюку, рябому, косому, но доброму мужику. За его спиной уже топталась кучка отобранных артистов. Я все не мог решиться, какую из своих специальностей назвать. И когда очередь дошла до меня, неожиданно для самого себя, выпалил:
— Я телепат!
Товарищ Прокопюк выпучил глаза. Я пытался объяснить ему по-польски, что это такое, и по глупости вставлял научные слова, от чего глаза его еще более округлялись. Тогда из отобранных им артистов вышла миловидная блондинка и стала бойко переводить. Товарищ Прокопюк задумался и велел мне явиться вечером в клубное помещение. А я по-просил милую дамочку — ее звали Сима Каниш, она была певицей из еврейской театральной студии в Варшаве — остаться со мной и на скорую руку подготовиться к выступлению. Она была родом из волынского городка Клевани, поэтому и знала русский язык.
Вечером в клубе собралась вся ихняя знать — лекторы, инспекторы и директор Дома культуры с сослуживцами. Хотя я и демонстрировал самую простую программу, но волновался невероятно, потому что понимал — от успеха или неуспеха зависело будущее. Мое волнение передалось и Симе, и я чувствовал, что она дрожит. Но все прошло неплохо: несмотря на долгий перерыв, я ничего не забыл. Я находил предметы, отгадывал, читал сквозь запечатанные конверты адреса и цифры. Зрители глядели во все глаза и только изредка перешептывались. Под конец я совсем обессилел. Сима догадалась подать мне стакан воды.
Кое-кто зааплодировал. Но потом наступила тягостная тишина. Когда началось обсуждение, Сима переводила мне на ухо, о чем идет речь. Директор Дома культуры, гомельчанин, сказал, что я прямо задал им за-гадку, что явление это — необычное. Такого он еще никогда не видел и не знает, есть ли под всем этим научное обоснование или это лишь хитрое ловкачество. Но выступление надо признать очень интересным.
Товарищ Прокопюк заявил, что по его мнению — я человек удивительных способностей, необыкновенное явление. Он обратил внимание присутствующих на мою нервную дрожь и запинающуюся речь. «Ведь это нервное возбуждение, чуть ли не эпилептический припадок, типичный транс с помрачением и экстазом! А ведь у нас на Руси, — добавил значительно товарищ Прокопюк, — в древние века наши юродивые пользовались большим уважением. Наш народ чтил их и верил, что они обладают даром прорицать будущее…»
Тут поднялся секретарь ихней партии и поднял скандал. «Здесь развели какую-то идеалистическую антимонию, — кричал он, — преклоняются перед кривляньем жалкого эпилептика! Марксистский подход к искусству не допускает никакого мистического шарлатанства, а требует непри-миримой борьбы за чистоту советской эстрады!»
Я уже подумал: прощай мечта о каком-то честном труде! Но вдруг оказалось, что большинство не испугалось и было против этого важного секретаря. В конце концов Прокопюк предложил: «Пусть товарищ Мессинг выступит на показательном концерте, а мы понаблюдаем за реакцией публики. Если его выступление будет успешно и принесет пользу нашему делу — очень хорошо».
И вот мы в клубе текстильщиков. Товарищ Прокопюк рассказал про ужасы панской Польши, про солнце сталинской конституции и про битых самураев. Сима очаровательно пела русские песни, музыканты наяривали. Каждый из кожи лез, чтобы только получился, как у нас говорят, цимес-пикес.
Я выступал последним в сокращенном репертуаре и показывал самые проверенные и эффектные номера. Меня принимали хорошо, не щадили аплодисментов, тем более что это было за здорово живешь: вход был бесплатный. Местные жители были отчасти уже знакомы с выступлениями телепатов, а некоторые даже и меня самого помнили по прошлым годам. Но вы бы видели присутствовавших в зале зрителей из Советского Союза, которым, надо думать, никогда не приходилось видеть ничего подобного! Они были явно растеряны, смотрели на меня с благоговением и страхом, и кругом было слышно: «Кудесник, ну прямо кудесник!» Они, кажется, на самом деле поверили, что я читаю мысли и все знаю.
Сразу же после концерта за кулисы пришел немолодой уже командир и, смущаясь, рассказал, что от него убежала жена с молодым любовником. Так не мог ли бы я сказать ему, где теперь эта изменница. Я чуть было не ляпнул, что она скорее всего в кровати со своим фрайером. Но у него в глазах было такое отчаяние, что я прикусил язык и уверил его, что так уж переоценивать мои возможности не следует. Сколько раз мне потом это пришлось повторять не только простолюдинам, но и людям, которых никак к простакам не причислишь!
