И еще — только, пожалуйста, не смейтесь! — была у меня глупая мечта. Не знаю, запомнили ли вы Черск, захолустье к югу от штетеле, и старый, полуразрушенный замок там? Говорят, ему шестьсот лет и принадлежал он когда-то какой-то итальянской королеве Боне. Мальчишкой я смотрел с развалин его башни или с крепостного вала на долину Вислы и окрестные сады. Когда сады цвели, это был незабываемый вид! Я давал волю фантазии и воображал себя хозяином замка. Так что же теперь помешает мне купить эти развалины и восстановить их в прежнем великолепии? Так я мечтал, позабыв мудрость отцов наших: «Не хвались завтрашним днем, потому что не знаешь, что родит тот день».
Шел второй год войны. Я много гастролировал по восточным и южным областям, далеким от фронта. Как-то в июле, когда я вернулся в Ташкент, меня попросил зайти — точно в таком-то часу, с просьбой ни в коем случае не опаздывать — директор нашей конторы Госконцерта. В конторе уже были директор, заведующий отделом кадров, секретарь ихней партии и еще какой-то солидный мужчина, оказавшийся представителем город-ского комитета партии.
Они любезно начали меня расхваливать, говоря, что горды — такая, мол, знаменитость, как я, работает именно у них. Ну, и так далее. Потом партийный секретарь сказал, что страна переживает критический момент, что полчища немцев рвутся к Сталинграду, что лучшие сыновья родины проливают кровь в ожесточенных схватках, что весь тыл должен помогать фронту. И что советские люди жертвуют свои последние сбережения…
Тут он взял ручку и лист бумаги и спросил:
— А сколько вы, уважаемый Вольф Григорьевич, обязуетесь пожертвовать?
Я говорил вам, что всегда боялся растеряться во время выступления. А растеряться пришлось здесь, перед ясновельможными партийными чинами. К такому вопросу я не был подготовлен и понятия не имел, сколь-ко тут принято давать, сколько дают другие. В наших польских злотых я разбирался неплохо, в ихних денежных делах — слабо. Дома, в Польше, вся моя жизнь была тяжелой борьбой за существование, я рад был, если имел парнусу и сводил концы с концами. А здесь неожиданно привалило счастье и дождем посыпались деньги. И я знал только одно: надо их копить на будущее. А от окружающей меня жизни был вдалеке, все мое время проходило в разъездах и выступлениях. Администратор избавлял меня от всех забот, кормил и одевал, время от времени сообщал, что все дорожает, а я кивал головой. В тот момент я знал только, что сильно подорожали папиросы «Казбек», которые я курил.
Но тем не менее я решил не ударить в грязь лицом и поразить их.
— Тридцать тысяч! — сказал я.
Они переглянулись и наступило тягостное молчание. Я понял, что если и поразил, то не с того конца, а потому решил поправиться:
— Пардон, я хотел сказать: сорок тысяч.
Представитель горкома криво усмехнулся и процедил:
— Вы, оказывается, шутник, Вольф Григорьевич. Смешно, сорок тысяч при ваших-то баснословных барышах! На днях председатель корейского рисового колхоза, товарищ Ким Цын Хен из своих личных трудовых сбережений пожертвовал миллион рублей. Вчера в «Правде Востока» было описано, как он привез нам огромный сундук с деньгами. Три кассира Госбанка пересчитывали их целый день. Вот это — пример патриотизма!
Я обомлел. Неужели они и от меня миллиончик потребуют?! Прощай тогда мечты о богатстве, прощай белый шевролет и Черкский замок! Я вернусь к тебе, мое штетеле, таким же кабцаном, как ушел…
Когда я немного очухался, то решил все-таки постоять за свою безбедную старость. Я собрался с духом и сказал:
— Пишите пятьдесят тысяч и разрешите мне уйти, я себя что-то неважно чувствую.
В гостинице я повалился на кровать и курил до одурения. Да кто они такие вообще? И кто я им такой? Я не член ихней партии, которым они могут крутить, как хотят! Я в этой стране временно, можно сказать, на гастролях. Вот кончится война, и я им скажу: прощайте!
И тут я с ужасом вспомнил, что еще в Минске принял советский паспорт! Мне сказали, что так легче будет гастролировать. Я сразу весь вспотел. В какую же это историю я влип! Какие цуресы я навел на свою голову! Я никогда политикой не интересовался, что Россия, что Советский Союз, для меня было одно и то же. Мелюха как мелюха, государство, как все другие. Ну, слыхал, что были там какие-то процессы, ну, расстреляли кого-то. За что, я не помнил, я не слушал ни коммунистов, ни их врагов. И вдруг я сообразил, что кроме того, что у них тут главный балабос — Сталин, ничего не знаю. Если говорить честно, я совсем не знаю, как и кем управляется эта страна, паспорт которой у меня в кармане.
Прошло несколько дней. Я старался не думать о неприятном разговоре, но беспокойство не проходило и мне даже во сне чудился этот корейский председатель колхоза и его большой сундук, который всей тяжестью давил мне на грудь.
Мы готовились к гастрольной поездке по Сибири. Я зашел в нашу контору на улице «Правды Востока». Потом решил немного подышать свежим воздухом в парке имени Горького. Возле касс ко мне подошли двое в штатском и сказали, что меня срочно вызывают в Комитет по делам искусства. Вот, мол, даже машину прислали…
Мы подъехали к какому-то большому зданию, которое охранялось часовым, получили пропуск, поднялись на второй этаж. Эти двое в штатском попросили меня подождать на скамье в коридоре и ушли. Я сидел, сидел, но ко мне никто не выходил. Я курил, пока были папиросы. Часа через три я почувствовал страх. Где я вообще нахожусь? Почему меня тут так долго держат? Я уже хорошо понял, что здесь и не пахнет Комитетом по делам искусства. Со страху я так вспотел, что даже рубаха прилипла к телу. И вдруг я заметил, что губы сами шепчут запомнившееся с детства: «Барух ата Адонай элохейну мелех гаолям, йоцер ор уворай хешех…» Господи Боже наш, Владыка Вселенной, освети душу мою и изгони мрак!
За окнами уже стемнело, зажглись лампочки под потолком. Я полудремал и пытался вспомнить, где должен был выступать сегодня вечером. Что делает Лазарь Семенович, где он меня разыскивает, большой ли переполох в Госконцерте?..
Толчок в плечо заставил меня очнуться. Передо мной стоял коренастый крепыш в военной гимнастерке.
— Вы Мессинг Вольф Григорьевич? Пойдемте со мной!
Это был капитан Иванов. Фамилию его я узнал позже, сам он мне ее не назвал.
Мы свернули в боковой коридор и вошли в небольшой кабинет. Капитан сел за письменный столик, а мне даже не предложил сесть. Он очень долго листал какие-то бумаги, а я все стоял. Наконец он поднял глаза и спросил:
— Слушайте, вы! Как точно ваше имя и отчество?
— Вольф Григорьевич.
— Бросьте дурака валять! Я спрашиваю, как на самом деле звучат жидовские имена, твоё и твоего тателе?
