Кардинал Содерини дал согласие отправиться вместе с кардиналом Сорренто в Остию для переговоров с Чезаре. Однако вскоре оттуда в панике прискакал курьер: герцог отказывается выполнить распоряжение папы, кардиналы в замешательстве. От гнева Юлия II содрогнулись даже стены Ватикана. Он приказал немедленно арестовать герцога и разоружить его отряды в Перудже и Сиене. Никколо с нетерпением ждал возвращения Содерини, чтобы узнать, что произошло на самом деле.
27 ноября Никколо сообщал во Флоренцию: «Мне известно только, что герцог в Остии в распоряжении папы», но 28-го уточнил: «Папа обнажил шпагу, и шпага эта начищена до блеска!» Чезаре под усиленной охраной доставили в Рим, и хотя о его дальнейшей судьбе еще ничего не было известно, Никколо предполагает, что она будет ужасной: «Грехи его мало-помалу привели его к наказанию, и да будет все к лучшему по воле Божией». Мы не можем знать, насколько искренно было это благочестивое утверждение и не продиктовано ли оно было желанием получить прощение за то, что он слишком часто восхвалял Чезаре!
* * *
Тибр не унес течением тело Чезаре, как в прошлом году унес тело молодого и прекрасного Асторре Манфреди, синьора Фаэнцы, которого Борджа приказал бросить туда с камнем на шее. Его поселили в покоях кардинала Руанского (который, безусловно, предпочел бы общество кого-нибудь другого), отведя ему комнату, в которой пять лет назад Микелотто[37], будь он проклят, убил Альфонсо Арагонского, герцога Бишельи, юного зятя Борджа, мужа Лукреции. Говорили, что, переступив порог, Чезаре отшатнулся и заплакал. Что это было: страх? угрызения совести? Кто знает?
Никколо Макиавелли не был свидетелем смятения герцога. Но он видел, как в прихожей Юлия II Чезаре унижался перед Гвидобальдо да Монтефельтро, только что приехавшим в Рим и принятым с величайшими почестями. Только тогда Никколо вместе с другими — удовлетворенными или потрясенными — свидетелями этой сцены смог измерить глубину падения Борджа: коленопреклоненный Чезаре с беретом в руке вымаливал прощение у ног герцога Урбинского!
Природная любезность и врожденное благородство Гвидобальдо не позволили ему насладиться этим унижением. Герцог Урбинский поднял своего врага и со слезами на глазах принял его покаяние. Покаяние, которое превратилось в бесконечную оправдательную речь pro domo[38]. Чезаре ссылался на свою молодость, неопытность, на «невозможность для гордой и пылкой души противиться соблазнам власти, пагубному влиянию советников и в первую очередь отца, папы Александра VI, который единственный в ответе за все его (Чезаре. — М. Р.) преступные деяния…». Рыдая, он клялся все исправить, если только ему дадут время.
Следовало ли верить тому, что, быть может, было только комедией? Подобное самоуничижение было очень похоже на обман. Чезаре оставался Чезаре, и доказательством этому стало длившееся много недель единоборство с папой за крепости, которые Борджа стремился сохранить, пусть даже ценой собственной свободы. Чезаре играл на чувствах герцога Урбинского — этим он покупал себе поддержку влиятельного ходатая, будущего гонфалоньера Церкви. Этот титул Чезаре так надеялся получить от кардинала делла Ровере, когда помогал тому стать Юлием II!
Может быть, прежняя мощь и прежняя слава Чезаре Борджа были только иллюзией? Сын Александра VI, заявлявший раньше, что желает быть aut Caesar aut nihil[39], может, и был именно никем, а лишь блистательным авантюристом, которому Фортуна сначала служила, но которого затем покинула?
Никколо Макиавелли не мог не задавать себе эти вопросы.
Позже, спустя шесть лет после безвестной гибели Чезаре Борджа при осаде маленького местечка в той самой Наварре, где, спасаясь от ненависти испанцев, он скрывался у своего шурина Генриха д’Альбре, в трактате «Государь» Макиавелли скажет о нем:
«Обозревая действия герцога, я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие. Ибо, имея великий замысел и высокую цель (выделено мной. — К. Ж.), он не мог действовать иначе: лишь преждевременная смерть Александра и собственная его болезнь помешали ему осуществить намерение… В одном лишь можно его обвинить — в избрании Юлия главой Церкви. Тут он ошибся в расчете, ибо если он не мог провести угодного ему человека… то ни в коем случае не следовало допускать к папской власти тех кардиналов, которые были им обижены в прошлом или, в случае избрания, могли бы бояться его в будущем. Ибо люди мстят либо из страха, либо из ненависти… Поэтому в первую очередь надо было позаботиться об избрании кого-нибудь из испанцев, а в случае невозможности — кардинала Руанского, но уж никак не Сан-Пьетро-ин-Винкула. Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить великих мира сего позабыть о старых обидах. Так что герцог совершил оплошность, которая в конце концов и привела его к гибели»[40].
Чезаре оплошал из-за самоуверенности и, подобно его кондотьерам в Сенигаллии, из-за излишней доверчивости. Такое позволительно Вителлоццо, Орсини или Оливеротто, но не Борджа! Вот что разочаровывает Никколо: Чезаре сделал ставку и проиграл. Горе побежденному! И тут не будущий автор «Государя», но секретарь Флорентийской республики присоединяется к ревущей своре, чтобы принять участие в травле: «Пусть синьоры Флоренции действуют так же, как и другие, у которых есть причины жаловаться на Чезаре; пусть требуют возмещения убытков за ущерб, нанесенный Республике герцогом и его отрядами, пусть назначат прокурора» (то есть пошлют кого-нибудь вести судебную тяжбу. — К. Ж.), — советует он 14 декабря и возвращается к этой теме 16-го: необходимо принять решение по «делу Валентино».
Никколо без сожаления предоставил Чезаре его судьбе. Не просто без сожаления, но с равнодушным презрением. В Риме много и других забот: например, судьба французской армии в Неаполе. Только одна строчка о герцоге в донесении от 12 декабря информирует Синьорию о том, что «Валентино по-прежнему там, где, как я говорил вам, он был 9-го (в апартаментах кардинала Руанского. — К. Ж.), и ждет решения судьбы своих владений в Романье».
О Чезаре не было новых известий и спустя четыре дня, кашляя и задыхаясь, как и все жертвы свирепствовавшей в Риме простуды, Никколо отправился во Флоренцию, к большой радости Мариетты, которая с любовью писала ему, что «не знает без него покоя ни днем, ни ночью».
