Что они делали? Собирались и читали «Самоубийцу» Эрдмана, за что в то время можно было уже сразу получить что-нибудь «хорошее». И хохотали, просто умирали. Причем они его часто читали по ролям – несколько раз я слушала: Гарин – самоубийцу, она – женщин всяких, Консовский – еще каких-то людей. Замечательно. Если бы это было записано – это нечто!
И причем они очень любили такие места, например: «Я Маркса прочел и мне ваш Маркс не понравился». Представляете, в 48-м году они сидят дома и это читают. Но так написано в пьесе! Потом там было такое выражение: «Массы, массы и массы. Огромная масса масс». И вот Эраст Павлович все время это говорил: «Опять массы, массы, я не могу, куда ни ткнешься − везде массы, массы, огромные массы масс».
У них было очень интересно…
Ольга Аросева
Стихи для Ахматовой
Мне очи застит туман,
Сливаются вещи и лица…
А. Ахматова, «Смятение»
Как-то раз зашла я к ней и застала Анну Андреевну Ахматову. Они очень дружили, общались. Сидела такая грузная женщина в ботах – мое представление о ней было совершенно другим. И Раневская сказала:
– Леля, это Анна Ахматова. Ты ее знаешь?
– Конечно!
− А это молодая актриса, − представила меня Фаина Георгиевна и снова обратилась ко мне: – Ты стихи Ахматовой какие-нибудь знаешь?
– Да.
– Ну прочти, ты будешь потом гордиться, что читала стихи самой Анне Ахматовой.
Я не знаю, что со мной случилось, то ли с перепугу, то ли от чего, но я встала и бойко начала читать: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет!» Наступила пауза. Я по лицам поняла, что куда-то не туда я поехала. Такая тишина наступила. И Фаина Георгиевна так печально сказала:
− А ее мама по-французски разговаривает.
Я стала оправдываться:
− Извините, я знаю, я не то…
А Ахматова говорит:
– Нет, это очень хорошо, мне это даже льстит, что ты меня перепутала с Есениным.
Я попыталась реабилитироваться:
– Я знаю ваше стихотворение про красный тюльпан.
И прочла ей «И только красный тюльпан у тебя в петлице…». Ахматова сказала:
− Ты не так читаешь. Это стихотворение нужно читать совсем с другой мелодикой. Я его написала в Ташкенте, в нем должна быть восточная мелодика.
И сама прочла его. На мой взгляд, довольно странно.
Алексей Щеглов
Театр на Электро-Завадской
На улице голубоватая мгла предрассветных часов.
Вдали рубиновая звезда Кремлевской башни.
Девушка в школьной форме (подойдя к окну, всматривается в даль). Где же его окно?… Ребята, кто был в Кремле?
Игорь. Я был. На экскурсии в Оружейную палату. По-моему, его окно на втором этаже, там, где горит свет.
Шустрый паренек. По-моему, по-твоему… Не знаешь, так и скажи… Если свет горит, – значит, его окно.
Игорь. Мы так думаем потому, что не представляем его спящим… Понимаю, что он спит, как все люди, а представить не могу… Мне кажется, это он всякий раз рассвет над Москвой своей рукой включает!
А. Суров, «Рассвет над Москвой»
Я играл с Фаиной Георгиевной в спектакле «Рассвет над Москвой». Так бывает всегда – актерских детей приспосабливают к спектаклю, чтобы не искать где-то на стороне. И я как сын режиссера Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф тоже там участвовал. Сколько живу, не могу забыть этот абсурдный спектакль. Потому что пьесу драматург Анатолий Суров[5] написал для подхалимажа перед властью, перед Сталиным. Это был спектакль о том, что вначале текстильная фабрика выпускала плохие ткани – серые, невзрачные, а потом стала производить цветные, замечательные. В общем, победа над тьмой и обывательщиной в результате трудовой деятельности, в результате конфликта хорошего с лучшим. Вера Марецкая играла директора фабрики, Капитолину Андреевну, Николай Мордвинов – парторга Курепина, а Фаина Георгиевна – бабушку Агриппину Солнцеву, воплощение совести народа. И когда они появлялись вместе на сцене, сначала Мордвинов с Марецкой, а потом Раневская, раздавались бурные аплодисменты от встречи вживую с этими актерами.
Но действие шло очень проказливо. Ткани не получались. В какой-то момент их образцы показали директору одного текстильного предприятия, Иннокентию Рыжову, которого играл Осип Абдулов. И Абдулов придумал вовсе не суровскую фразу. Рассматривая рисунок ситца, где по полю шли тракторы (чтобы производственная тема не исчезла!), он недовольно буркнул: «Дыму мало!»
Раневская – Агриппина Солнцева – пришла на прием к замминистра легкой промышленности товарищу Степаняну, его играл Оленин Борис Юльевич. А перед этим у него была Марецкая – Капитолина Андреевна, она плохо работала с тканями, и на все замечания отвечала: «Ну что, выгоняйте, увольняйте меня, снимайте меня, готовьте приказ». А Оленин своим замечательным, выразительным голосом пугал ее: «А приказ уже есть». И та понимала, что попадает в очень трудное положение, и старалась потом работать как можно лучше.
Раневская же к нему приходила не за тем, чтобы просить за дочь, а наоборот, чтобы наказать ее: не умеет, мол, выпускать красивые ткани. И, разволновавшись, просила воды. Оленин наливал ей стакан, она выпивала и недовольно спрашивала: «Что это вода у тебя такая колючая? Пузырьки щиплются». А Оленин ей отвечал: «Как что? Это боржом». Зрители смеялись. В общем, хоть какая-то отдушина в этом спектакле.
Пьеса была «обречена» на Сталинскую премию. И все – Раневская, Марецкая, Абдулов, Мордвинов, Оленин – получили ее за этот «Рассвет над Москвой». На дворе 1951−1952 год, когда надо было ставить подобные спектакли, – такая конъюнктурная работа. Приходилось участвовать.
Этот спектакль играли в театре, помещение которого дали Юрию Санычу Завадскому в 1947 году на площади Журавлева, рядом с недавно открывшейся станцией метро «Электрозаводская». Но для актеров, Завадского и зрителей его расположение оказалось неудобным: спектакль обязательно должен был закончиться до закрытия метро. Театру место в центре – это истина, которая много раз подтверждалась.
А был в репертуаре театра такой спектакль – «Маскарад» по Лермонтову, где Николай Мордвинов замечательно играл Арбенина. Постепенно вживаясь в роль, он мог позволить себе долгие паузы, поэтому спектакль зачастую затягивался. В конце третьего акта умирающая Нина говорит: «Я невинна», а он в ответ кричит: «Ложь!» Каждый раз он по-разному это кричал, но в каких-то спектаклях кричал во весь голос. Актеры между собой это называли «гудком». Если этот «гудок» раздавался в полдвенадцатого, то спектакль кончался вовремя, а если позже, то всё – все опаздывали на метро и были недовольны.
В этом отношении театр Завадского был далеким театральным островом на площади Журавлева. И поэтому ближайшую к нему станцию метро «Электрозаводская» стали в шутку называть «Электро-Завадская».
Владлен Давыдов
«Встреча на Эльбе»
Фильм «Встреча на Эльбе» был посвящен последним дням Великой Отечественной войны. Встреча на Эльбе состоялась 25 апреля 1945 года и стала историческим событием этой военной эпопеи, длившейся почти пять лет.
Так совпало, что мы начали сниматься в этом фильме, когда резко изменились отношения с Америкой, потому что в 1946 году Уинстон Черчилль, один из союзников Сталина, вдруг разразился антисоветской речью в городе Фултоне и объявил нашей стране так называемую холодную войну, окружив Советский Союз «железным занавесом». Короче говоря, кончилась горячая война и началась холодная.
Съемки фильма были закончены в конце 48-го года. Он получился остро политическим, в нем содержались ответы на важные вопросы. Финал его был следующий. Герой, советский офицер, прощаясь с американским, говорил: «Помните, Джеймс, что дружба народов России и Америки – это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством». Это было сказано в разгар холодной войны…
В 1948 году я сыграл в Художественном театре, в который был принят после окончания Школы-студии МХАТ, свою первую небольшую роль. До этого в основном играл в народных сценах. И неожиданно мне позвонили с «Мосфильма» и сообщили, что со мной хочет познакомиться режиссер Григорий Александров. Я спросил:
− На какой предмет?
− Мы вам пришлем литературный сценарий фильма, который он начинает снимать. Картина называется «Встреча на Эльбе».
Я прочитал сценарий. Он был написан по пьесе «Губернатор провинции» братьев Тур и Льва Шейнина и рассказывал о последних днях войны в Европе. Я даже видел эту пьесу с Иваном Николаевичем Берсеневым в главной роли в Театре Ленинского комсомола.
Я был приглашен Александровым не случайно: он знал меня по тем бесконечным пробам, в которых я участвовал на «Мосфильме», когда еще был студентом. Меня пробовали во многие картины и даже утверждали на главные роли, но существовал драконовский закон – студентам в кино сниматься не разрешали. Приходилось отказываться.
