Все это не очень интересовало этого дядю, который на мой вопрос:
-“А что же мы ищем собственно?”, ответил:
-“Ты тут дурочку не валяй, всё ты прекрасно знаешь, вот и выкладывай, давай. Знаешь же, и мы знаем, и все знают, так твою так, что у вас всё есть. Поэтому не прикидывайся и подобру-поздорову выкладывай”
Мы все дружно заржали, потому что поняли – речь идет о наркоте, которую мы, архангельские алкоголики в глаза никогда не видели, не интересовались. Говорю:
– “Нет, дядя, у нас ничего для вас нет, увы… Вина вот полно, а больше ничего нет”
– “Да вот нет, дорогой товарищ, ты, я понимаю, у них старший тут, самый тут бойкий, давай-ка, скажи своим орлам, чтоб каждый вытащил, где у него там что зарыто и на стол положил”. Ребята наши сказали, что готовы полностью раздеться, показать все свои достоинства, чтобы граждане милиционеры и не милиционеры смогли убедиться, что того, чего они ищут, у нас нет. Их остановили, но тут молодой сержант, стоящий в стороне, обратил пристальное внимание на мои дембельские сапоги, которые я доставал с антресолей лишь на концерты, и на сей раз был в них. Младший офицер приковал к ним свой умный и пытливый взор, который спустя некоторое время многозначительно поднял на старшего, в штатском. Тот по своему все понял и приказал мне снять сапоги. Носки в таких сапогах никто не носит, для этого существуют портянки, а я как одел сапоги в Архангельске, так и не снимал их, даже в поезде в них спал, поэтому можно было представить последствия их снятия.
– “Снимай, давай-ка, шустро свои сапоги, дружок, да повеселее…” – заорал старший, и я заулыбался в предвкушении веселья, и все наши захихикали ехидно, все знали, что будет и чего не будет. А ментов это просто вывело из себя:
– “Сапоги на стол, живо!”
Что ж, не торопясь, я стал снимать сапоги и разматывать портяночки. В маленькой комнатёнке воцарилось такое амбре… просто прелесть! – “Неси”, – прорычал старшой в штатском, – “ставь на стол!”
Я молча разложил на его столе свои портянки и с чувством ехидной мести поставил перед ним сапоги. Старшой кивнул тому, кто помладше, и тот, засунув руку в сапоги, внимательно их ошмонал, естественно, не найдя там совершенно ничего. Как я ему злорадно “сочувствовал”, он перевернул мои портянки, на свет посмотрел, а запах…
В этот момент вдруг ба-бах!, дверь открывается, крики, шум-гам, мать честная… заходит Костя Кинчев и молча, ничего не говоря, прыг через перегородку к нам… и сел. Тут этот старший, забыв про мои сапоги:
-“А ты чо тут делаешь? Тебя-то какого чёрта сюда принесло?”, – на что Константин спокойно так отвечает:
-“А это мои друзья, они приехали по моему приглашению, и я отвечаю за них, хотелось бы узнать, в чем дело, за что вы их взяли, судя по всему, ни за что…”, – сказал он, кивнув по на мои разутые сапоги и размотанные портянки:
-“Все в порядке, отпускать надо, командир.”
Тут этот дядя в штатском очень и очень рассердился, заорал. Вообще-то они по долгу службы все спокойные, выдержанные, а тут он что-то так взбесился:
– “Пошёл вон отсюда, с тобой говорить вообще тут никто не собирается, вон!” Но Костя и не собирался уходить. Тем временем весть о том, что Кинчев сидит на киче облетела весь ЛДМ и не одна сотня алисовских армейцев в момент узнали, что их кумир сидит в кутузке, да не один, а со своими архангельскими друзьями. Вся эта толпа подошла к дверям этой жалкой комнаты милиции, оккупировала её плотным кольцом, все шумели, орали, требовали свободы, раздавались крики: “Костя, Костя!” Фанаты создали такой шум, гвалт, милиционеры и сами были уже не рады, нас за решеткой было уже шестеро, нашему клавишнику, самому молодому Коле Лысковскому стало плохо и он попросил выпустить его в туалет. Получив отказ, он перегнулся через перегородку и фигурально, так сказать, “показал всем ментам, что он о них думает”, чем вызвал еще большее их озлобление. Наблевал практически под стол старшому, ну что, его же предупреждали, просили выпустить, он отказал – вот пусть теперь и нюхает… Вдруг дверь опять открывается и на пороге стоит Дима, вокалист Аутодафе и наш барабанщик. Зрение у него было слабенькое, видит он плохо, влетел на порог, вертит глазами, хоть и в очках, но ничего не понимает. Молодой сержант проявил бдительность: -“О, это один из них, может у него что есть…” А мы ему как заорали: “Дима, беги!!”
Ну, у Димы, надо сказать, реакция молниеносная, не успели милиционеры привстать, протянуть к нему руки, он уже словно ледокол разрубал стоящую у дверей толпу и полетел прочь. А на встречу ему плывет “большое спокойное солнце” – Борис Гребенщиков, он тоже был на концерте и его привлек шум в фойе и он пошел на этот шум, буквально приняв на грудь нашего Диму. Тот врезался в него на полной скорости и очумело глядел, моргая широко раскрытыми глазами, увеличенными линзами с большими диоптриями. Затем Дима также молниеносно исчез, а БГ направился в нашу сторону. И тут же, откуда ни возьмись, появился Виктор Цой, он тоже был на концерте и когда старший в штатском спросил:
-“А тебе-то тут какого еще надо?”, тот так это спокойно, со своим цоевским, таким, пафосом и достоинством ответил:
-“А вот тут у меня в гостинице знакомые, делегация французских корреспондентов, они тоже, как и эти ребята приехали по приглашению руководства города, они желают все это тут заснять и попросили меня привести их сюда.” Человек в штатском сказал ему:
-“Никаких иностранцев чтоб духу тут не было, пошел вон!” Виктор величаво обернулся и безмолвно удалился, а народ всё кричал:
-“Костя, Костя!”, и тут наши стражи принимают мудрое решение – передислоцировать нас в какое-нибудь отделение милиции, подальше от этой беснующейся толпы, от корреспондентов и прочих-прочих. Решение, конечно мудрое, одного они не учли, что для того, чтобы перевезти нас в другое место им надо вывести нас из этого, что оказалось задачей не из простых, ибо народ к нам всё прибывал и прибывал. Вызвали еще несколько нарядов милиции, который встал живым коридором от дверей опорного пункта до служебного входа, а там уже задом стояла машина с мигалками с открытыми дверьми. Так и повели нас по живому коридору, который с трудом сдерживал беснующийся народ, и вот идём
