Итак, как это было…
Николай Андреев
«Каторга! Какая благодать!»
Ссылка Сахарова в Горький. 1980 год
Если вас, не дай Бог, приговаривают к ссылке и на сборы отводят два часа, то вот вам ориентировочный список, что следует взять с собой:
— трехтомник Пушкина,
— кипятильник,
— пачку чая,
— банку растворимого кофе,
— сахар,
— маленькую подушку,
— смену белья,
— свитер,
— плед,
— радиоприемник.
Если же высылают на пару с женой (или мужем), то все — кроме Пушкина, кипятильника, приемника — берите в двойном количестве. Ну, и деньги — все, что есть. С таким набором вещей и продуктов Андрея Дмитриевича Сахарова и Елену Георгиевну Боннэр повезли 22 января 1980 года в ссылку в Горький. Владимов дал совет: «Бежать! Немедленно!»
С начала января они чувствовали, что власти вот-вот выпишут им направление в дальние края. Или посадят. Накануне получили точные сведения: арестуют! 21 января у них в гостях был писатель Георгий Владимов с женой Наташей, обсуждали текст заявления Хельсинкской группы, осуждающей вторжение в Афганистан. Владимов пересказал слухи о том, что происходит в Афганистане, об обстоятельствах убийства Амина. Близко к часу ночи Владимовы уехали. В два раздается звонок. Трубку берет Елена Георгиевна. Сахаров в «Воспоминаниях» пишет: «Звонил Владимов, очень встревоженный. Один из его друзей только что был на каком-то совещании или лекции для политинформаторов. Докладчик на этом совещании сказал, что принято решение о высылке Сахарова из Москвы и лишении его всех наград…»
Сахаров воспроизводил события под надзором и проявил осторожность — зашифровал, от кого именно поступила информация. А узнал Владимов, что по Сахарову принято решение, из неожиданного источника — от соседа по лестничной площадке, оперативника КГБ, числившего себя в страстных поклонниках творчества писателя. Так что человек из враждебной организации, а не друг и не политинформатор, раскрыл секретные известия с Лубянки. И ведь не побоялся выдать служебную тайну, ночью дождался Владимова. Что большая редкость среди чекистского племени: к правозащитникам, диссидентам кагэбисты относились как к личным врагам. Я знаю лишь один случай подобного благородства: в 1933 году некий сотрудник ГПУ предупредил академика Игнатьева, что под утро за ним придут. Также, кстати, дождался его глубокой ночью. Академик и его жена мгновенно собрались и ускользнули в Финляндию, а оттуда через Швецию в США.
Владимов сообщил: «Андрея Дмитриевича арестуют!» И дал ценный совет: бежать! Немедленно! На край света!
Бежать? Это вариант Сахаров и Боннэр чуть ли не рассмешил. Куда? И какой смысл? Да и далеко бы убежали два немолодых, не блещущих здоровьем человека?
Итак, Сахаров и Боннэр узнают, что судьба их определена. Сахаров прокомментировал: «Месяц назад я не отнесся бы к такому сообщения всерьез, но теперь, когда мы в Афганистане, все возможно». Андрей Дмитриевич ошибался: всё было возможно и за месяц до этого, и за два, и за десять лет, и не имело значения, вступили советские войска в Афганистан или нет, коммунистическая власть была сурова и обидчива, кто вставал на ее пути к светлому будущему — сметала, не кашлянув, на обочину.
Александр Николаевич Яковлев, бывший член Политбюро, рассказал мне, что он знакомился с документами, подписанными Андроповым, в которых тот предлагал решить проблему Сахарова. Шеф КГБ обрисовал самые жёсткие меры приведения ученого в чувство. Процитирую в подтверждение записку Андропова в ЦК КПСС, в которой он советует: «Следовало бы твердо заявить Сахарову, что если он не прекратит антисоветские выступления, то может лишиться звания академика и звания Героя Социалистического Труда (а это значит к тому же потерять и 800 рублей в месяц, которые он получает, ничего не делая). Как альтернативу Сахарову следовало бы сделать предложение поехать на работу в Новосибирск, Обнинск или какой-либо иной, режимный город, с тем чтобы помочь ему оторваться от враждебного окружения…» Это 1973 год. Как видим, за семь лет до окончательного решения было очерчено: лишить звания академика, отобрать награды, выслать в режимный город.
8 июня 1978 года на заседании Политбюро возник вопрос о Сахарове. Брежнев обращается к коллегам по высшему партийному органу: «На днях товарищ Андропов информировал меня о том, что Сахаров все больше распоясывается, ведет себя по-хулигански… Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову известны. Но все же есть предел. Оставлять его выходки без реакции нельзя…» Хулиганство состояло в том, что Сахаров намеревался присутствовать на суде над правозащитником Юрием Орловым, в зал милиция его не пускала, но академик был до того настойчив, что ему грубо заломили руки. Хулиган! В отчете оперативника КГБ написано: «Подстрекательски вел себя у здания суда академик Сахаров, допуская демагогические выкрики по поводу законности и демократии».
В те дни Советский Союз с визитом посетил член Политбюро компартии Великобритании Берт Рамельсон. В беседе в ЦК КПСС, когда речь зашла о диссидентстве, об инакомыслии, он признался: «Я-то еще в состоянии вас понять, залезть в вашу шкуру. Но убедить у себя простого рабочего парня я уже не могу. Впрочем, и я, как и такой парень, не понимаю вот чего: если, скажем, сажая инакомыслящих в тюрьму, вы уверены в своей правоте, то почему не пускаете на суд иностранных журналистов? Раз вы этого не делаете, на Западе вам никогда не поверят…»
Но Запад советским небожителям был не указ. Простое стремление к свободе мысли власти рассматривали как призыв к бунту. Обыкновенное во общем-то желание — присутствовать на судебном заседании — приравнивалось к хулиганству. Но прошло более двух лет, прежде чем власти определили: «предел нашего терпения» исчерпан, и последовала реакция: вон из Москвы!
Высылали трижды Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, Нобелевского лауреата, конечно же, не за мифическое хулиганство. Повод — Афганистан. В декабре 1979 года Советский Союз, прикрываясь, как щитом, интернациональным долгом, ввел войска в соседнюю страну. Советскими спецназовцами убит глава государства Хафизулла Амин. Мир воспринимает военную акцию Советского Союза на территории соседнего государства как агрессию. Советская пропаганда подает вступление войск в Кабул как проявление братской помощи прогрессивным силам, а дивизии, вторгшиеся в Афганистан, указано считать ограниченным контингентом советских войск.
