Повод для высылки Сахарова — его выступление с протестом против вторжения в Афганистан. Виктор Гришин, член Политбюро ЦК КПСС, считает иначе: «Об академике А. Д. Сахарове писали и говорили, в том числе и он сам, что его отправили в г. Горький якобы потому, что он протестовал против ввода советских войск в Афганистан. Но как сообщал Ю. В. Андропов, трудности с ним начались значительно раньше. Еще в конце шестидесятых, а потом в семидесятые годы он создавал неофициальные группы и комиссии по контролю за проведением испытаний ядерного оружия, комиссию по защите прав человека. У него на квартире собирались группы антисоветски настроенных людей, которые на весь мир пропагандировали такую деятельность Сахарова и его жены Е. Боннер. А деятельность эта была направлена на подрыв устоев Советского социалистического государства, положения и роли КПСС в обществе».
На Политбюро обсуждался вариант выдворения Сахарова за пределы страны. Вариант отвергли: Сахаров слишком много знает секретов. Андропов в узком кругу сказал: «У него редкие мозги, таких, может быть, и нет на Западе». Цену Сахарову они знали. Но считали, что редкие мозги принадлежат им и только им. Потому лучше эти мозги сохранить, предварительно сослав их на Волгу. В апреле 1983 года в Швеции находился с визитом министр юстиции СССР Владимир Теребилов, и в интервью шведскому телевидению он обронил странные слова: «Был период, когда Сахарову настоятельно предлагали уехать, но, насколько мне известно, он отказался от этого. Сейчас он с такой просьбой не обращался. Если он попросит сейчас, предположим, о выезде, я думаю, что, наверное, ему разрешат». Полная чушь!
Но почему Сахаров покорно воспринимает бессудное решение о ссылке? Почему не задает насущных вопросов? Объяснение вижу одно: даже у него, свободомыслящего и независимого, отважного и бескомпромиссного, проявилась в данном случае советскость натуры. И он, который неустанно демонстрировал свое неприятие режима, строя, порядков, в жизненно важный для него момент подчиняется. Ведь если советскому гражданину говорили: «Пройдемте», он не задавал неуместных вопросов: куда, за что, зачем? Он знал: так надо. Грубой силы не требовалось, чтобы член самого прогрессивного в истории человечества общества покорно выполнил требование, едва ему покажут красные корочки. И окружающие были уверены: компетентные органы так просто человека не задерживают. 37-й год далеко позади, а психология покорности сохранилась. Сахаров объясняет: «Я не стремился к уточнениям, думая, что постепенно установится какой-то статус-кво, и не следует торопить события — можно накликать лишнее».
Что лишнее, а что нет — эту меру устанавливали власти. Важны были даже не сами законные основания, понятно, что все происходящее — абсолютное беззаконие, и не было смысла входить в юридические споры с исполнителями воли высшей власти. Однако Сахарова потом мучило, что легко, без борьбы согласился с мерами, которые ему определили. Он только спросил: «Могу я заехать домой?» Выяснилось, что это не позволено, но он имеет полное право позвонить жене. Сахаров: «Где мы встретимся с ней?» Рекунков не дает ответа, но отводит на сборы два часа.
На персональном самолете в Горький
Сахаров выходит в приемную, секретарша указывает ему на телефон, он набирает домашний номер, слышит в трубке спокойный голос жены. Он ей рассказывает, где он, что с ним и что власти предписали ему на будущее. Угадайте, что в первую очередь предприняла Елена Георгиевна? Ее рассказ: «Первая моя реакция, когда он сказал, что его высылают и лишают геройских отличий и прочее, я сказала, что не отдам свои награды, не они мне их давали — не им их и отбирать. Первая моя мысль: награды надо срочно спрятать». Как же они похожи в своей реакции на решение властей: Андрей Дмитриевич не согласился с тем, что у него отбирают награды, и для Елены Георгиевны они дороги.
Сахаров спрашивает: «Ты можешь быть готова через два часа?» Боннэр отвечает: «Да», — на этом разговор прерывается. И сразу же телефон в квартире был отключен. А сообщить горестную весть друзьям надо. Лиза, невестка Сахаровых, выбежала звонить на улицу, но все ближайшие телефоны-автоматы враз замолчали. Наконец она находит действующий телефон и сообщает новость Подъяпольским, но не успевает досказать — связь обрывается. Подъяпольские успели позвонить нескольким иностранным корреспондентам — и их телефон впал в летаргию. Лиза забежала домой, взяла награды, отнесла их знакомым, которые жили поблизости. Награды через много лет Сахаров и Боннер увидели только в Америке.
Когда Лиза возвращается, дом уже оцеплен милицией. У дверей квартиры стоят два милиционера. Вскоре стали подъезжать корреспонденты, но никого из них не пускают даже в подъезд. Кто-то из оцепления как бы проговаривается: Сахарова увезли в Шереметьево, в международный аэропорт, — часть корреспондентов рванула туда. Возникает версия, что академика высылают за границу, и что его ждут в Вене.
А тем временем Боннэр уложила в две сумки вещи. Через два с половиной часа раздается звонок в дверь, на пороге несколько офицеров милиции: «Вы готовы?» — «Да. Могут меня сопровождать мать и Лиза?» Возражений не последовало. Боннэр считает, что в тот момент допустила ошибку, не оставив никого в квартире. Когда они ее покинули, в ней был произведен обыск. Исчезли бесследно многие рукописи, но самая главная потеря — диплом Нобелевского лауреата.
Боннэр, Руфь Григорьевну, Лизу вывели через черный ход, посадили в «рафик» с занавешенными окнами. Когда машина выворачивала со двора на Садовое кольцо, Боннэр отодвинула занавеску и увидела перед подъездом колоссальную толпу журналистов, им не удалось зафиксировать момент отъезда.
«Рафик» примчал в Домодедово. Здесь, на летном поле, они встретились с Андреем Дмитриевичем. Обнялись, расцеловались.
Доставляют Сахарова и Боннер в Горький по высшему разряду: на специальном самолете. Салтыков-Щедрин, которого в свое время тоже приговорили к ссылке в Вятку, вспоминал, с какими переживаниями он отправлялся в дальние края: «Я сидел дома — и вдруг кто-то позвонился в мою квартиру. Входит унтер-офицер. «Надо бы ехать ваше благородие», — и назвал мне одну из далеких северных трущоб, о которых нельзя было сказать, чтобы там росли апельсины… В каком-то оцепенении проехал я большую часть пути. И только при подъезде к Вятке с ужасом осознал, что все это не сон, не наваждение, а пошло-отрезвляющая правда жизни. И не поверите — заплакал».
Сахаров и Боннэр не плакали. Андрей Дмитриевич был возвышенно взволнован: «Странным образом этот полет воспринимался как некий момент чего-то вроде счастья». И Елена Георгиевна не впала в трагический ступор. Она сказала мне потом, вспоминая: «Каторга! Какая благодать!», — и посмотрела с интересом: знаю ли, кто автор этих парадоксальных слов? Поняв по выражению моего лица, что мне неизвестен источник цитаты, добавила: «Из Некрасова». Помолчала и добавила: «Никакого отчаяния, никакого страха не было. Мы не представляли, какой режим будет, но никакого отчаяния, никакого страха не было».
