здесь были шум и крики, и толпа людей, и каждый из
присутствовавших подавал свой совет о том, как лучше
вызволить телегу, но толку от всего этого смятения не
получилось никакого. Лошадей выпрягли, хозяев кое-как
вытащили из грязи на веревках, а телегу бросили в ожи
дании того времени, когда площадь обсохнет. Отцу моему
приходится быть очень осторожным. Он всегда пробирает
ся по самому краю площади, где посуше, обходя главные
лужи, и все-таки каждый день он возвращается домой с
сапогами, доверху забрызганными грязью. Я стою, смотрю
и думаю:
«Если бы я был царь Салтан, я приказал бы. чтобы не
было грязи».
11
Впрочем, о грязи я сегодня думаю так, лишь по инер
ции. На самом деле мои мысли заняты другим. В течение
всего предшествующего месяца в нашем доме царили не
обычайные веселье и суматоха. Моя мать организовала из
местных любителей драматический кружок. Решили ста
вить пьесу «Сорванец». Разобрали роли, пошли репетиции,
начались волнения. Артисты собирались по очереди в до
мах членов кружка, но чаще всего у нас. Тут было как-
то уютнее и веселее. Говорили, будто бы в нашем доме
«каша зарыта»'1,—оттого люди сюда шли охотнее всего.
Дело было, конечно, не в «каше», а в моей матери: она
умела быть «душой общества». Разумеется, л был все
время в необычайной ажитации, вертелся около артистов,
подсказывал роли, подавал костюмы и грим. И вот сего
дня, в первый день пасхи, в «уездном собрании» должен
состояться самый спектакль... Возьмут меня на спектакль
или не возьмут?.. Ах, как это важно! Это самый важный
вопрос в мире! Я не могу себе представить, чтобы сейчас,
в этот час, в эту минуту, могли быть какие-либо иные
вопросы, более важные...
Полдень. Начинают собираться гости. На столе в го
стиной пасхальная панорама, от которой у меня слюнки те
кут: куличи с глазурью, пасха с миндалем, разноцветные
крашеные яйца, семга, икра, пирожки, индюшка, водка,
вина, ликеры и прочая, и прочая, и прочая. Гости христо
суются, обнимаются, едят, пьют, болтают, рассказывают
городские сплетни, судачат о знакомых и больше всего
говорят о предстоящем сегодня вечером спектакле. Я смо
трю, слушаю, хожу около стола, ныряю среди гостей, а в
голове все время гвоздит:
«Возьмут или не возьмут?»
Накануне я случайно подслушал, как мать говорила
отцу, что спектакль кончится поздно и что мне лучше
остаться дома с Аксюшей. Неужели оставят?.. Нет, это
невозможно! Но все-таки:
«Возьмут или не возьмут?»
Моя мать всюду поспевает, перешучивается и пересмеи
вается со всеми гостями. К ней подходит молодая веселая
женщина с усиками на губе, жена директора уездного
училища, которую все почему-то зовут Катя. Катя тоже
участвует в пьесе, и во время репетиций она всегда ока-
12
1
Сибирское выражение.
зывала мне особое внимание. Катя гладит меня по голове
и, обратившись к матери, спрашивает:
— А Ваничка будет на спектакле?
У меня даже сердце екает. Мать начинает ей что-то
говорить насчет гигиены и позднего времени, но Катя
только пренебрежительно поводит плечами и, звонко рас
хохотавшись, бросает:
— Иди ты с своей гигиеной! Жизнь-то один раз жи
вешь... Видишь, мальчишке до смерти хочется попасть на
спектакль, а ты его не пускаешь... На что это похоже?
И Катя опять гладит меня по голове. Я готов распла
каться.
Мать смотрит на мое лицо, понимает, что происходит
в моей душе, и... соглашается.
Я счастлив.
Я пляшу от .
радости вокруг стола: я пойду на спектакль!..
Все это я помню так, как если бы все это случилось
только вчера.. Но — странно! —в памяти моей совершенно
не сохранилось ни одного, даже самого бледного, воспо
минания о самом спектакле, на который я так рвался...
Это 1889 год. Мне уже шестой год.
Я уже читаю и не
много пишу. Мой отец отслуживает свою стипендию в
крохотном захолустном городишке Каинске Томской губер
нии. Мать занимается семьей, хозяйством и обществен
ной деятельностью, — в масштабах и формах своего вре
мени...
Дальше в моей памяти опять провал. Опять мрак и
тьма. И, наконец, с семи-восьми лет идут уже более
связные, более систематические воспоминания. Встает
картина детства. И так как для ребенка первым и самым
важным «кругом» его вселенной — по крайней мере, в
досоциалистическую эпоху — является семья, то я начну
описание своей жизни с характеристики моих родителей.
2. МОЙ ОТЕЦ
Раннее зимнее утро. За окнами еще почти темно. Небо
только начинает светлеть. На улице тихо. Так тепло и
уютно в постели. Так хочется, свернувшись клубком под
одеялом, прикорнуть еще на минутку... всего лишь на одну
минутку. Но нет! Нельзя! Половина восьмого — и надо,
обязательно надо вставать: иначе опоздаю в гимназию.
13
С неохотой подымаюсь с постели. Долго не могу по
пасть в свои штанишки. Долго умываюсь под железным
крашеным рукомойником, лениво плещась в тазу. На
конец я готов: одет, обут, умыт. Книги и тетради сло
жены в ранец. Иду в столовую пить чай, но по дороге
захожу в кабинет отца. Он уже на ногах, или, вернее, на
стуле. Каждое утро я нахожу его на одном и том же
месте, в одной и той же позе: он сидит за микроскопом у
стола, густо заставленного всякого рода колбами, трубоч
ками, баночками, препаратами.
— Здравствуй, папа!
— Здравствуй, Ваничка!
И отец, не отнимая одного глаза от микроскопа, дру
гим ласково здоровается со мной.
— Ты давно уже здесь?
— Нет, не так давно... Часика два.
Это значит, что отец встал в шесть часов утра, когда за
окном еще царила темная ночь, а квартира наша была на
полнена храпами и вздохами спящих. Я начинаю ласкаться
к отцу и звать его пить с нами чай.
— Иди, иди, Ваничка, — говорит отец, — пей чай, а то
