Муж поздоровался с ним и, поняв, кто я, он протянул мне руку и сказал:
— Мадам, представляю вам Марселя Пруста в неглиже, непричесанного и без бороды.
Я так засмущалась, что даже не могла взглянуть на него. Он сказал мужу еще несколько фраз, которые я не расслышала, потому что, не переставая говорить, он ходил по кухне, но чувствовала, как он рассматривает меня, однако в то же время ощущала и его деликатность, отчего смущалась еще более. Под конец он сказал:
— Ну, что же, Альбаре, когда вы мне понадобитесь, все будет, как раньше, если вы не против.
С этими словами он удалился, и мы тоже ушли.
Внизу узкой лестницы я спросила:
— Почему он сказал «без бороды»?
Улыбнувшись, Одилон объяснил:
— У него была великолепная черная борода, которая ему очень шла, но вчера он сбрил ее, ты не расслышала. Это он сообщил как последнюю новость.
Итак, муж вернулся на работу, а г-н Пруст снова стал вызывать его, когда ему было нужно куда-нибудь поехать. Он делал это по телефону. Если Одилон был дома, то сам спускался в кафе-табак, или там оставляли для него записку.
Муж много работал. Ему позволяли брать машину по своему усмотрению, а не отрабатывать часы; познакомившись с хорошим клиентом, он уже так и держался за него, потому что главным его желанием было обеспечить нашу жизнь и скопить денег. Когда мы поженились, он уже кое-что сэкономил и намеревался вскоре купить одно дело, как только я освоюсь с парижской жизнью. Иногда он приходил домой поесть, иногда нет, но всегда старался предупредить меня. Мало-помалу я стала привыкать. И к тому, что приходилось ждать его, хотя это было тяжело. Я все еще оставалась деревенской. И не то что я чувствовала себя одинокой, скорее как бы отгороженной от мира. Все-таки у меня была его сестра, но я не очень-то любила бывать в этих кафе. Да, еще его младший брат Жан, тоже приехавший в Париж. Он и его жена держали кафе на углу улицы Виктуар и Лаффит. Они с мужем обожали друг друга, Жан был очень мягкий и остроумный. Одилон говорил мне: «Пойди на Лаффит, к Жану. Там ты привыкнешь к делам для нашего будущего». Но это все то же кафе, и я предпочитала дожидаться его дома. Муж работал по ночам и часто уходил очень поздно, между десятью и полуночью. Соответственно и возвращался, так что в общем спала я совсем мало и, еще не подозревая о том, приучалась к своему будущему существованию, когда все трое, г-н Пруст, мой муж и я, будем жить совсем навыворот.
Прошло лето. Г-н Пруст по своему обыкновению уезжал в Кабур, а возвратился в сентябре и снова стал вызывать мужа.
Как-то к концу октября он спросил Одилона, привыкает ли его молодая жена. Одилон ответил:
— Не так чтобы очень хорошо. Не знаю, как будет дальше, но она не любит выходить из дома. Я все говорю ей, пусть съездит повидать семью, чтобы хоть отвлечься от этих ожиданий моего возвращения. Она съездит, но не надолго. А я все на работе и на работе. Сами знаете, иногда нет времени заехать перехватить что-нибудь. А тогда и она не ест и не спит. Не думаю, что ей не хватает только деревенского воздуха.
Г-н Пруст сказал ему:
— Ваша молодая жена просто скучает по матери. Вот и все.
Подумать только, как это он догадался, откуда взял, удивлялась я, еще совсем его не зная.
Но это не все. Он сказал Одилону:
— Если вам мало только семьи, надо найти что-то другое, чтобы она не сидела все время дома. Я, кажется, придумал. У Грассе вышла моя книга «В сторону Свана», и я сейчас надписываю экземпляры для своих друзей. Если ваша жена захочет, то может брать эти книги и разносить их по адресам. Может быть, это и развлечет ее.
Рассказав об их разговоре, муж добавил:
— Если это тебе нравится, соглашайся. А если нет, никуда не ходи. Но он предложил только чтобы сделать тебе приятное, это уж точно. С другой стороны, может быть, и ему тоже будет приятно.
Он даже настаивал, хотя и не очень, и я в конце концов сказала:
— Хорошо, я пойду.
Помню, что он еще предупредил меня:
— Ты сама увидишь, г-н Пруст очень обходительный. Постарайся, чтобы он остался доволен, ведь он все замечает. Но такого милого человека ты нигде не увидишь.
Вот так все и началось. Потом я его лучше узнала и поняла, но никогда не забуду, как он сразу же разгадал меня. Сама я почему-то не чувствовала, что мне скучно одной, когда мужа не было дома. Да и мать, и вся семья не казались мне столь уж необходимыми, я с ними переписывалась. Одилон окружил меня вниманием, он, такой добрый, по-своему заботился обо мне. И вот только г-н Пруст, а не кто другой, понял, что если я еще по-настоящему и не тоскую, это все равно придет. И про мою мать он сказал в сущности верно. Как бы ни баловал меня муж, это было все не то. На Леваллуа наша квартирка выходила во двор, а в Оксилаке дом был не просто большой, а весь наполненный воздухом, непрестанным движением, окруженный полями, и соседние горы эхом вторили веселым голосам. Вот все это и почувствовал г-н Пруст.
Уже потом и за это, и за многое другое в его наблюдательности не только со мной, но и с другими я называла его волшебником, а он, глядя на меня своим глубоким, проницательным взглядом, как бы стараясь оценить мою искренность, спрашивал:
— Вы действительно так думаете, Селеста?
Но, мне кажется, это было ему приятно.
Так я отправилась разносить пакеты с надписанными книгами. Со своей Леваллуа я приехала на автобусе, это совсем не утомительно — мы жили не так далеко от Пор д'Аньер. Я поднялась по той же узенькой лестнице, и в кухне мне был уже приготовлен пакет. Г-на Пруста я так и не увидела, только Никола Коттена, камердинера.
Его жены Селины не было; г-н Пруст, которому она казалась слишком нервной, отправил ее немного отдохнуть.
Но была еще одна молодая пара, занимавшая тогда, в эпоху бульвара Османн, одну комнату: Альфред Агостинелли со своей подругой Анной. О нем много говорили в связи с г-ном Прустом, к этому я еще вернусь. Тогда я знала только, что Агостинелли, как и мой муж, один из шоферов г-на Пруста. Он был из Монако и недавно уезжал на Лазурный берег, а теперь возвратился вместе с Анной, но стал уже секретарем и перепечатывал рукописи г-на Пруста. Впрочем, я знала их совсем мало.
Пакеты с книгами укладывал Никола и делал это чрезвычайно тщательно, это был очень аккуратный человек. Обертка выбиралась разная: если пакет предназначался женщине — розовая, а для мужчин — голубая.
Никола сказал мне:
— Так велел г-н Марсель.
Потом объяснил, что я должна с ним делать:
— Этот оставьте у консьержки.
