Ведь все присягали государю и его законному наследнику – а законный наследник, пока жив Алексей Николаевич, только он один.
– Я и сам так думаю, – ответил в раздумье Нарышкин (он окончил курс училища правоведения), – но государь ведь не просто частный человек. Может быть, «Учреждение об императорской фамилии» и основные законы и говорят об этом иначе.
– Конечно, государь не частный человек, а самодержец, – сказал я, – но, отрекаясь, он уже становится и просто опекуном, не имеющим никакого права лишать опекаемого его благ.
Том основных законов, к нашему удовлетворению, после недолгих розысков все же нашелся у нас в канцелярии, но, спешно перелистывая его страницы, мы прямых указаний на права государя как опекуна в то время не нашли.
Ни одна статья не говорила о данном случае, да там и вообще не было упомянуто о возможности отречения царствующего императора, на что мы оба, к нашему удовлетворению, обратили тогда внимание.
Впоследствии много указывали на этот «вопиющий пробел» в наших законах, забывая, что самодержавный монарх, не в пример конституционному, не имеет права на отречение уже по существу своей власти. В законах могли бы быть лишь указания, как поступать в случае тяжкой или душевной болезни императора, то есть о назначении регентства, а не о необходимости отречения его самого.
Кира Нарышкин торопился, его ждали, и, взяв книгу законов, он направился к выходу.
Идя за ним до запертой двери салона, я, помню, с настойчивостью ему говорил:
– Хотя в основных законах по этому вопросу ничего ясного нет, все же надо непременно доложить государю, что по смыслу общих законов он не имеет права отрекаться от престола за Алексея Николаевича. Опекун не может, кажется, даже отказываться от приятия какого-либо дара в пользу опекаемого, а тем более, за него отрекаясь, лишать Алексея Николаевича и тех имущественных прав, с которыми связано его положение как наследника. Пожалуйста, доложи обо всем этом государю – быть может, он и изменит свое решение.
Все это я хорошо знал из личного опыта, будучи сам опекуном и малолетнего, и взрослого лица.
Что именно так я говорил Нарышкину и именно в этих выражениях, я помню очень твердо и ясно чувствую и теперь, что и он был совершенно согласен со мной.
Удалось ли Нарышкину доложить об этом государю или хотя бы графу Фредериксу или обратить внимание депутатов – я не знаю.
В те минуты моя память не была еще так подавлена, как час спустя, около 12 часов ночи, когда весть о все же состоявшемся, несмотря ни на что, отречении в пользу Михаила Александровича чем-то тягучим, давящим, невыносимым начала медленно окутывать мое сознание.
Поэтому лишь как сквозь густой туман вспоминаю я и возвращение Нарышкина и графа Фредерикса от государя, и довольно несвязное их сообщение о происходивших во время переговоров подробностях.
Рассказ Шульгина, напечатанный в газетах и который я впоследствии прочел, многое возобновил в моей памяти.
За небольшими исключениями[6] он, в общем, верен и правдиво рисует картину приема членов Думы.
«Мы вошли в салон-вагон, – передает Шульгин. – Здесь находился министр Двора граф Фредерикс и еще какой-то генерал, фамилии которого я не запомнил. Через несколько секунд вошел царь. Он был в форме одного из Кавказских полков. Лицо его решительно не выражало ничего больше, чем во всякое другое время. Он поздоровался с нами скорее любезно, чем холодно, подав руку. Затем он сел, указав нам жестом сесть, а Гучкова попросил сесть рядом с собою за маленьким столиком. Фредерикс сел немного подальше. Я сел напротив царя, а генерал в углу, где записывал все происходящее. В это время вошел генерал Рузский, извинился, поздоровался и сел против царя, рядом со мной. Первым начал говорить Гучков. Он говорил долго, гладко, даже стройно, не касаясь прошлого, излагая только настоящее положение и выяснив, до какой бездны мы дошли. Во время своей речи Гучков сидел, не глядя на царя, положив правую руку на стол и опустив глаза. Он не видел лица царя, и поэтому ему легче было договорить все до конца. Он и сказал все до конца, закончив, что единственный выход – отречение в пользу Алексея Николаевича с назначением регентом Михаила Александровича. В это время генерал Рузский наклонился ко мне и сказал: «Это дело решенное». Еще во время речи Гучкова Рузский сказал мне шепотом: «По шоссе из Петрограда движутся сюда автомобили, наполненные людьми. Я велел их задержать». Когда Гучков кончил, заговорил царь. Его голос и манеры были гораздо более деловиты и спокойны. Совершенно спокойно, как о самом обыденном, он сказал:
– Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До 3 часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться с моим сыном я не способен.
Тут он сделал очень короткую остановку и продолжал:
– Вы это, надеюсь, поймете. Поэтому я решил отречься в пользу брата.
После этих слов он замолчал, ожидая ответа. Так как это предложение застало нас врасплох, то мы посоветовались около 15 минут, после чего Гучков заявил, что не чувствует себя в силах вмешиваться в отцовские чувства и считает невозможным в этой области какое бы то ни было давление».
«Была у меня, кроме того, – говорит в другом рассказе Шульгин, – и немного иезуитская мысль. Может быть, – думал я, – государь не имеет права отречься в пользу того, кого он выбрал, и пусть на всякий случай отречение будет не совсем правильным. Кроме того, малолетний царь не мог бы установить конституционный строй, что возможно для Михаила».
В другой статье Шульгин более подробно объясняет свои мысли: «Кроме того, большой вопрос, может ли регент принести присягу на верность конституции за малолетнего императора. Между тем такая присяга при настоящих обстоятельствах совершенно необходима. Таким образом, мы выразили согласие на отречение в пользу Михаила Александровича. После этого царь спросил нас, можем ли мы принять на себя известную ответственность, дать гарантию в том, что акт отречения действительно успокоит страну и не вызовет каких-нибудь осложнений[7]. На это мы ответили, что, насколько мы можем предвидеть, мы осложнений не видим».
После этого государь встал и вышел в соседний вагон подписывать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошел в наш вагон, держа в руках листки небольшого формата.
– Вот акт об отречении, прочтите! – сказал он.
Мы прочитали акт вполголоса. Затем я попросил вставить после слов: «заповедаю брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа» и т. д., вставить слова «принеся в том всенародную присягу». Царь согласился и приписал эти слова, изменив одно слово, так что вышло: «принеся всенародную присягу». Акт был написан на двух-трех листочках небольшого[8] формата на пишущей машинке. На заглавном листе слева стояло «Ставка», а справа «Начальнику Штаба». Подпись царя была сделана карандашом. После этого состоялся обмен рукопожатий.
