Л и этих стенах в 1764 году (как раз накануне совместного путешествия учителя и ученика в Киев) произошла события, в результате которых Григорий Саввич вынужден был вторично оставить преподавательское поприще.
Что на этот раз явилось основной причиной его ухода, сказать трудно. Однако вероятнее всего, что очередной конфликт разгорелся как раз по поводу взаимоотношений Сковороды и Ковалевского. Они были вызывающе незаурядными, эти взаимоотношения, а потому не могли рано или поздно не дать обильную пищу для всякого рода недоброжелателей и завистников.
Чем возвышенней дружба, тем тяжелее нести этот дар. «Что ж делать? — с грустью обратился однажды Сковорода к своему Михаилу. — Такова людская чернь: честолюбива, самолюбива, раздражительна и, что хуже всего, лжива и завистлива. Ты не сможешь найти ни одного друга, не приобретя сразу же и двух-трех врагов».
Существует предание (апокрифического характера), что с харьковским губернатором Евдокимом Алексеевичем Щербининым Сковорода познакомился следующим оригинальным образом. Щербинин будто бы проезжал по городской улице. Кучер вдруг придержал лошадей и покапал ему на человека, сидевшего за обочиной, прямо на земле.
— Вон он — Сковорода.
Губернатор давно желал поглядеть на человека, о котором столько велось вокруг разговоров. Вот и случай удобный.
— Ну-ка, подзови! — бросил он адъютанту.
Тот, перескочив канавку, подбежал к невозмутимо сидящему все в той же позе Григорию Саввичу.
— Вас требует к себе его превосходительство! Какое превосходительство?
— Господин губернатор.
— Губернатор, задумался Григорий Саввич и помотал головой. Передай, что мы не знакомы.
Адъютант потоптался, не находя, что возразить, потом отбежал к коляске. Но через минуту вернулся.
— Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин.
— Аа… — добродушно кивнул Сковорода, приподнимаясь. Слыхал о нем. Говорят, добрый человек и музыкант отличный.
И пошел знакомиться.
Познакомимся и мы с харьковским губернатором.
Евдоким Щербинин был одним из тех исполнительных военачальников екатерининской эпохи, на плечи которых легла хлопотливая задача — отлаживать механизм управления на местах, а значит, непосредственно осуществлять абсолютистский крепостнический курс Екатерины II. Вверенная под его начало губерния была в этом отношении одной из самых непростых. Достаточно сказать, что она соседствовала с Запорожской Сечью, и Щербинину приходилось вести многолетние порубежные распри с вольнолюбивым воинством — в частности, с его последним атаманом Петром Калнышевским.
Но и помимо тяжб с запорожцами, было у губернатора Щербинина немало хлопот. Сколько энергии отнимал один лишь Харьков! Надо было придать ему вид губернского центра, а сделать это оказалось не так-то просто. Город построили на болотистом месте — значит, требовалось прорывать каналы, а попросту говоря, канавы для стока воды. Нужно было сообщить порядок стихийной застройке разбить все улицы по единому плану. Нужно было эти улицы заново обстраивать. Наконец, приходилось вести громадную канцелярскую переписку; и даже это, как ни странно, отнимало у Щербинина массу времени, потому что составление всевозможных доношений, рапортов, приказов и реляций было, по сведениям современников, его коньком, и он такую работу старался но возможности делать, сам, не передоверяя ее писарям.
Вот и еще новая забота — объявился в его губернии… философ! Да и не простой философ, а весьма странный странствующий, не прикрепленный ни к какому сословию или званию.
В философии Евдоким Алексеевич, можно предполагать, был не особенно силен. Но практический опыт общения с людьми самого разного социального состава у него был предостаточный. Это видно даже из краткого описания его встречи со Сковородой, которое приводит в «Житии» Ковалинский. (Встреча такая во благовременье, действительно, состоялась, независимо от того, предваряло ее или нет апокрифическое уличное знакомство.)
Судя по первому же вопросу, заданному Щербининым Сковороде, знакомство произошло уже после того, как Григорий Саввич вторично оставил коллегиум.
«— Честной человек! спросил губернатор. Для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния?»
(В этой формулировке, одновременно обтекаемой и прямолинейной, упорядочивающая, регламентирующая натура екатерининского чиновника обнаруживает себя вполне отчетливо.)
И вот достойный, поистине философский ответ: «Милостивый государь!.. Свет подобен театру: чтоб представить на театре игру с успехом и похвалою, то берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не по знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел, что но могу представит! на театре света никакого лица удачно, кроме низкаго, простаго, беспечнаго, уедненаго: и сию ролю выбрал, взял и доволен».
Губернатору отпет поправился. Обратись к лицам, присутствовавшим при беседе, он произнес:
«— Вот умной человек! Он прямо щастлив; меньше было бы на свете дурачеств и неудовольствий, если бы люди так мыслили».
Встреча произошла в губернаторском доме, И, похоже, во время приема или на балу, то есть в обстановке, несколько чрезмерной для гостя своим светским накалом. (Известно, что на домашних торжествах у Щербинина никогда не обходилось без музыкантов и хора, а заздравные тосты сопровождались пушечной канонадой.) В этом контексте «театральное» сравнение Сковороды как нельзя более уместно.
Но Щербинину все таки показалось, что собеседник о чем то самом главном умолчал. И, отведя Григория Саввича и сторонку, он надает ему еще вопрос. Фактически это тот же самый же вопрос, только иначе сформулирован им.
«— Но, друг мои!., может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение…»
Сковорода, не дослушав, прервал:
«— Если бы я почувствовал сего дня, что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд по врожденной склонности есть удовольствие. Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то, что и сам подвергается опасности быть растерзан от хищников. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому…»
Не шокировал ли Щербинина простонародный тон ответа? Нужна ли была ему к этой импровизированной басне еще и мораль? Он вроде бы и так понял. Понял хотя бы то, что Сковорода ничего социально опасного, ничего, так сказать, «запорожского» от него, Щербинина, за душой не утаивает. Что никому он докучать не собирается и досаждать не намерен, но что и ему докучать ни подобными расспросами, ни чрезмерной опекой не следует.
