директор был тогда очень известен, его имя всюду склоняли и спрягали [111]. Это была самая знаменитая школа Москвы. И вот туда, в эту школу, мы были направлены, чтобы продемонстрировать уровень наших знаний. Список экзаменов был гигантским – 12 или 14 экзаменов [112], причем, так как аттестация проводилась впервые, все было обставлено невероятно серьезно, с серебряными и золотыми медалями под номерами 1, 2, 3 и т. д.
Вполне естественно, что три четверти из нас не сдали на аттестат. Уровень моей неподготовленности к тогдашним требованиям и вообще несоциализированности может быть охарактеризован, например, следующим образом. Я написал на экзамене сочинение на тему «Образы помещиков в русской литературе» на 23 страницах. Сочинение было признано одним из самых лучших по содержанию, но в нем была 21 ошибка. С моей точки зрения, не так уж много для 23 страниц текста, если подсчитывать всерьез. Но оценку определяло общее число ошибок.
На экзамене по устной литературе я получил пятерку, за сочинение – двойку, учителя долго думали и поставили мне общий балл «три» – условно. Потом была письменная работа по геометрии, которую, как потом выяснилось, я написал на два. Почему, я не знаю, – я-то был убежден, что все решил. На экзамене по физике, который шел следующим, я начал полемику с преподавателем физики этой школы (потом выяснилось, что это был знаменитый Костыль [113]) по поводу устройства аккумулятора. Я ему доказывал, что он ни черта не понимает в том, как устроен аккумулятор и какие процессы диссоциации-ассоциации там идут. Причем я-то думаю, что я был прав, поскольку мне тут «свезло»: я знал это и практически (со времен работы на заводе), и теоретически. Но он был преподаватель, а я учащийся, и поэтому мне поставили двойку, отметив мою наглость и мое нахальство при сдаче экзамена. Не было ни наглости, ни нахальства. Я просто отстаивал то, что считал правильным. В результате к экзамену по алгебре я уже подошел с хвостом условных троек. И на нем произошло самое неприятное событие: меня обвинили в списывании. Возник страшный скандал, где я обругал всех самыми последними словами – тут же, на самом экзамене. Я был демонстративно удален с экзаменов и стал наглядным примером плохой педагогической работы подготовительных отделений: мол, мало того, что получил сплошные двойки и толком ничего не знает, так еще наглец и нахал.
Это был очень тяжелый удар для всей семьи, но все были удовлетворены – и отец, и мать, поскольку я пошел на подготовительное отделение, ничего им не сказав и приняв решение сам. Они были против, считая, что нужно учиться как все и вообще быть нормальным, хорошим, советским парнем, а я вот вечно, с их точки зрения, выкидывал какие-то коленца. Поэтому отец был очень доволен и сказал: «Я же говорил тебе, что так будет, и вот я прав». Я же переживал случившееся очень тяжело.
Хотя вообще-то жил я в то время совершенно другими интересами. В конце восьмого класса я принялся писать всеобщую историю искусств, причем очень странным образом: старательно прочитывая энциклопедические статьи, я вырабатывал некоторую общую схему, или структуру, состоящую из огромного количества ячеек. Всеобщая история искусств должна была в итоге заполнить все эти ячейки и продемонстрировать ход и общую идею мирового развития. Вот на что уходило мое основное время.
В ходе работы я столкнулся с многочисленными ссылками на Маркса, Энгельса, на «Капитал» Маркса и решил, что должен проработать «библию» марксизма. Начал я где-то с лета 1944 года, между восьмым и девятым классами, перед поступлением на подготовительное отделение. В то время, когда меня отчислили с подготовительных курсов и я решил вернуться в школу, в десятый класс, я добрался до третьего тома «Капитала».
Эта книга, с одной стороны, оказалась очень сложной, а с другой – совершенно меня захватила. Захватила первоначально своей логической формой, поскольку, конечно, содержание я не мог по-настоящему ухватить и оценить. Но сами синтаксические конструкции и мысль, которая через них просвечивала, меня буквально опьянили и целиком захватили.
Поэтому я начал работать очень странным образом: мой восторг перед книгой был таков, что я начал ее переписывать. Сначала просто выписывал особенно понравившиеся места, потом оказалось, что для того, чтобы все понять и освоить, надо переписывать все подряд. Я начал заполнять тетрадь за тетрадью переписанным от руки текстом «Капитала». Да еще завел тетради для вопросов и примечаний. Вот чем я занимался, возвращаясь домой после бурения или занятий на подготовительном отделении.
Кроме того, в восьмом классе я очень серьезно занялся лыжами. Началось все с пустяка. Пришли к нам тренеры из «Динамо», которое находилось рядом со 150-й школой: «Кто пойдет в детскую секцию?» Лыжи я любил всегда. Отец поставил меня на лыжи, наверное, в четыре или пять лет, и все детство я катался на лыжах. У меня были замечательные финские лыжи – с ботинком прямо в лыже. Я и во время войны все время ходил на лыжах. В частности, бегал через Волгу в деревню, которая находилась на другой стороне, напротив Куйбышева. Там жил в эвакуации один из моих московских приятелей – Юрка Ярошинский.
Я начал заниматься в лыжной секции «Динамо» и уже в конце 1944 года стал чемпионом Москвы, показав очень хорошее время. Как в том, так и в следующем году выиграл все соревнования. Выступал и за МАИ. Это было еще одно занятие.
Таким образом, формальная учеба, переписывание «Капитала» Маркса и лыжи – вот, собственно говоря, основное, что меня в тот период занимало. Наверное, это дало мне одно из очень важных качеств, в какой-то мере присущих мне и раньше, а именно: умение и способность работать практически сколько угодно, бесконечно долго, если работа была интересной. Я мог переписывать «Капитал» по 14 часов подряд. Все свободное время я тратил на это, бежал к работе над ним от всякого дела, и это стало для меня даже какой-то немножко маниакальной идеей… Как только мне удавалось освободиться, я садился за стол и начинал с упоением и восторгом эту, с внешней точки зрения, совершенно бессмысленную работу.
Провалив экзамены и получив удар по самолюбию, я твердо решил, что десятый класс во что бы то ни стало окончу хорошо. С такой мыслью я пришел в новую школу [114] совершеннейшим паинькой, сел за парту и решил, что буду делать только одно – учиться, и учиться так, чтобы не получить ни одной четверки. До этого времени оценки меня вообще не интересовали; и хотя обычно я заканчивал год с четверками, но в течение года у меня могло быть все что угодно: двойка за невыученный урок, двойка за халатность, двойка за недисциплинированное поведение, потом пятерка, потом снова двойка, потом снова пятерка, а где-то четверки – все зависело от моих отношений с преподавателями.
Например, в восьмом классе преподавательница литературы, старый дореволюционный педагог, начала меня воспитывать. Я-то раньше думал, что пишу прекрасные сочинения, и это всегда отмечали все преподаватели, а она стала мне доказывать, что я пишу отвратительно. И хотя я воевал с ней, но всегда вспоминаю ее с большой благодарностью, потому что сама система жестких требований дала мне очень много в плане личностного роста.
Надо сказать, что все удары по самолюбию, по социальному статусу я всегда воспринимал очень своеобразно: они меня стимулировали доказать свою правоту, доказать, что могу, самоутвердиться. Я об этом сейчас говорю, поскольку еще по крайней мере лет десять моей жизни проходили под определяющим влиянием таких, может быть, чисто психологических, может быть, социальных, социально-культурных факторов. Я не очень понимаю, каковы они по своей природе, по своему характеру, но для меня они всегда были значимы.
Итак, я пришел в новую школу паинькой и решил доказать, что могу быть отличником. Задача была – учиться только на пять. А школа была серьезной, до войны – правительственной (она располагалась в Дегтярном переулке, у площади Маяковского, там, где сейчас ресторан «Минск» [115]). После войны она разделилась на две – мужскую
