рубили сук, на котором сидели. Как пишет английский писатель Dillon в своей книге «Eclipse of Russia» [48]: «It is my belief that though his friends were influential, G. Rasputine was a symbol» («Я убежден, что, хотя его друзья были влиятельны, сам Г. Распутин был лишь символом»).
Россия, как и Франция XVIII столетия, прошла через период полного сумасшествия, и только теперь через страдания и слезы начинает поправляться от своего тяжелого заболевания. Плачут и проклинают большевиков. Большевики большевиками, но рука Господня страшна. На людях можно казаться добрым и благочестивым и легко обижать невинных и клеветать, но есть Бог. И если кто теперь потерял близких или родных, или голодает, или томится на чужбине и мы видим, что погибают дорогая Родина и миллионы наших соотечественников от голода и террора, то не надо забывать, что Богу не было трудно сохранить их жизнь и дать все потребное, так как у Бога невозможного нет. Но чем скорее каждый пороется в своей совести и сознает свою вину перед Богом, царем и Россией, тем скорее Господь прострет Свою крепкую руку и избавит нас от тяжких испытаний. «Мне есть отмщение и Аз воздам».
Все книги полны рассказами о влиянии Распутина на государственные дела, и утверждают, что Распутин постоянно находился при их величествах. Вероятно, если бы я стала это опровергать, то никто бы не поверил. Обращу только внимание на то, что каждый его шаг, со времени знакомства с их величествами у великой княгини Милицы Николаевны и до его убийства в юсуповском доме, записывался полицией. О так называемой охранке читатель, вероятно, слыхал, но об организованной охране их величеств трудно себе составить представление, не зная ее.
У их величеств было три рода охраны: «дворцовая полиция», «конвой» и «сводный полк». Всем этим заведовал дворцовый комендант. Последним до 1917 года был генерал Воейков. Никто не мог быть принятым их величествами или даже подойти ко дворцу без ведома дворцовой полиции. Каждый из них, а также все солдаты Сводного полка на главных постах вели точную запись лиц, проходивших и проезжавших. Кроме того, они были обязаны сообщать по телефону дежурному офицеру Сводного полка о каждом человеке, проходившем во дворец. Каждый шаг их величеств записывался.
Если государыня заказывала экипаж к известному часу, камердинер передавал это по телефону на конюшню, о чем сейчас же докладывалось дворцовому коменданту, который передавал приказание быть начеку всей полиции: что-де экипаж заказан к 2 часам. Это значило, что везде выходила полиция тайная и явная, со своими записями, следя за каждым шагом государыни. Стоило ей остановиться где или поговорить со знакомыми, чтобы этих несчастных сразу после беседы не обступала полиция, спрашивая фамилию и повод их разговора с государыней.
Всем сердцем государыня ненавидела эту «охрану», которую она называла «шпионажем», но была бессильна изменить раз заведенные порядки. Если я говорю, что Распутин приезжал 2 или 3 раза в год к их величествам – а последнее время они, может быть, видели его 4 или 5 раз в год, – то можно проверить по точным записям этих полицейских книг, говорю ли я правду. В 1916 году лично государь видел его только два раза.
Но их величества делали ошибку, окружая посещения Григория Ефимовича «тайной». Это послужило поводом к разговорам; то же они делали, встречаясь с М. Phi-Йрре’ом, что вызывало толки, будто их величества вертят столы. Каждый человек любит иметь некоторую интимность и хочет иногда остаться один со своими мыслями или молитвами, закрыть двери своей комнаты. То же было у их величеств по отношению к Распутину, который был для них олицетворением надежд и молитв. Они на час позабывали о земном, слушая рассказы о его странствованиях и т. д. Проводили его каким-нибудь боковым ходом по маленькой лестнице, принимали не в большой приемной, а в кабинете ее величества, предварительно пройдя по крайней мере 10 постов полиции и охраны с записями. Эта часовая беседа наделывала шуму на год среди придворных.
Я несколько раз указывала ее величеству, что подобный прием вызывает гораздо больше разговоров: императрица соглашалась, но в следующий раз повторялось то же самое. Секретов во дворце не существовало. Принимали его обыкновенно вечером, но это не из тайны, а потому, что это было единственное время, когда государь был свободен.
Алексей Николаевич приходил до сна в голубом халатике посидеть с родителями и повидать Григория Ефимовича. Все они, по русскому обычаю, три раза целовались и потом садились беседовать. Он им рассказывал про Сибирь и нужды крестьян, о своих странствованиях. Их величества всегда говорили о здоровье наследника и о заботах, которые в ту минуту их беспокоили. Когда после часовой беседы с семьей он уходил, он всегда оставлял их величества веселыми, с радостными упованиями и надеждой в душе; до последней минуты они верили в его молитву и еще из Тобольска мне писали, что Россия страдает за его убийство. Никто никогда не мог поколебать их доверия, хотя все враждебные газетные статьи им приносились и все старались им доказать, что он дурной человек. Ответ был один: «Его ненавидят, потому что мы его любим». Так что «заступаться» за него, как обо мне писали, мне, очевидно, не приходилось.
Хотя, как я сказала, ее величество доверяла ему, но два раза она посылала меня с другими [людьми] к нему на родину, чтобы посмотреть, как он живет у себя в селе Покровском. Конечно, нужно было бы выбрать кого-нибудь опытнее и умнее меня, более способного дать о нем критический отзыв; я же поехала, ни в чем не сомневаясь, с радостью исполняя желание дорогой государыни, и доложила, что я видела. Поехала я со старой Орловой, моей горничной и еще двумя дамами. Мать, разумеется, меня очень неохотно отпустила. Из Тюмени до Покровского ехали 80 верст на тарантасе. Григорий Ефимович встретил нас и сам правил сильными лошадками, которые катили нас по пыльной дороге через необъятную ширь сибирских полей. Подъехали к деревянному домику в два этажа, как все дома в селах, через которые мы проезжали, и меня поразило, как сравнительно зажиточно живут сибирские крестьяне.
Встретила нас его жена – симпатичная пожилая женщина, трое детей, две молодые девушки-работницы и дедушка-рыбак. Все три ночи мы, гости, спали в довольно большой комнате наверху, на тюфяках, которые расстилали на полу. В углу было несколько больших икон, перед которыми теплились лампады. Внизу, в длинной темной комнате с большим столом и лавками по стенам, обедали; там была огромная икона Казанской
