Добавьте к этому бесконечный скрип огромного множества тюремных ворот, проглатывающих все новые и новые группы политических заключенных, а также равнодушно произносимые приговоры:
«Skazany na 15 lat ciężkiego więzienia» [51], какие выносятся теперь все чаще и чаще, и одна сторона картины будет ясна зам. О другой стороне писать не могу, дополните картину сами…
И знаешь, что пишут мне мои товарищи?
…Нет, жизнь — прекрасная вещь. Жить, чтобы бороться, жить, чтобы быть бойцом, смелым и сильным!
Всего не напишешь. Когда вновь встретимся, расскажу тебе много любопытных вещей.
О том, что часто угнетает оторванность от воли — от живых людей и работы, — писать не буду. Ты понимаешь это сам.
…Октябрятам и пионерам посылаю отдельный ответ. Можно ли выразить все то, что я хочу сказать этим маленьким борцам? Все мои товарищи шлют вам горячие приветы.
Тогда же
Октябрятам и пионерам.
Ребятки мои милые, любимые!
Спасибо вам — далеким маленьким товарищам — за заботу, за думы о нас. Ваше письмо все мы вместе прочли на прогулке. Вы, может быть, и не подозреваете, какое огромное счастье принесло ваше письмо в нашу тюрьму. Большинство моих подруг никогда не было в СССР, никогда не видело ни Красной Армии, ни пионеров. Но все они, даже не видевшие, крепко вас любят, хотят, чтобы вы были веселы и много знали, умели хорошо строить аэропланы, бегать и петь.
Вы пишете о том, что очень жалеете меня и не хотите, чтобы я сидела в тюрьме. Мне радостно знать это, но жалеть меня не надо. О, нет, совсем не надо, потому что я сама, вместе с тысячами других товарищей, горжусь тем, что я — политическая заключенная, и счастлива, что сижу недаром. Когда борьба требует от нас сидения в тюрьме, мы просиживаем долгие годы без страха и стонов, сильные сознанием, что наше дело и без нас живет и растет.
Попросите, ребята, комсомольцев, чтобы они вам это хорошенько объяснили. Пишите, милые, сколько вас всех, что вы делаете, умеете ли вы уже читать и писать. Меня очень интересует вся ваша жизнь. А я буду писать о том, как живут в тюрьме рабочие — политические заключенные.
Ну, всего вам хорошего, мои дорогие! Растите же свободные и счастливые, бейте так громко в барабаны, пойте так весело ваши песни, чтобы слышно было не только в нашей, но и во всех других тюрьмах…
23 июля 1929 г.
Подруге Р. Кляшториной.
…О своей жизни напишу в следующий раз. А теперь скажу только, что чувствую себя такой счастливой, как очень немногие. Жизнь безгранично прекрасна, а жизнь в соединении с борьбой — это счастье.
26 августа 1929 г.
Подруге X.
В странном и очень глупом положении я теперь нахожусь. В течение нескольких месяцев беспрерывно говорят о возможном освобождении. Товарищи все подробнее определяют срок, уславливаются со мной о подробностях, а тем временем месяцы, недели проходят, а мы все тихо сидим. Если бы ты знала, как это страшно волнует, выводит из равновесия. Не знаешь, на каком свете живешь, что надо делать, что стоит делать.
Понятно, что мы стараемся держаться до последнего. Но я не могу сказать, чтоб это было легко. Какие это тайные силы оттягивают нашу свободу? Уже несколько раз нам казалось, что ничего из этого не выйдет, что надо опять уложиться в рамки тюремной жизни и перестать себе голову морочить. Теперь именно переживаем мы такой период. Но это ничего: тем больше и глубже, ярче и дороже будет счастье, если оно на самом деле наступит. Ты себе это представляешь? Нет, я себе этого хорошо представить не могу. Сколько мечтаний, планов, картин! Хорошо, что у нас крепкие нервы.
Уже август. Как быстро время летит! Это хорошо, жалко только, что лето уже кончается. Видела ли ты уже жатву, часто ли бываешь в лесу, в поле?
Всех, кого увидишь, приветствуй от меня горячо, сердечно. Слов не хватает, чтобы сказать тебе, что я чувствую к ним, моим далеким, любимым. Будь же счастлива, не сиди на одном месте, везде побывай, помня о том, что я не могу быть повсюду. И пиши мне часто и много, рассказывай о людях, случаях, о далекой милой воле.
Помни, что всегда жду твоих писем, что они приносят нам радость.
Без даты
Товарищу В.
Не отвечала тебе на письмо (да еще такое!) целых два месяца. Но надо ли тебе объяснять почему? Черт подери! Попадется человек на удочку и целые месяцы живет мечтой… Но… (тут выступают на сцену трагические слова о правах, жестокой действительности, которые я не говорю, потому что еще до моего рождения на эту тему поэты и драматурги написали целые тома) все это ничего.
Право, было недурно каждый день ждать перенесения в лучший мир, но и теперь неплохо: опять берусь за книги, за уроки, опять, но, уже не прощаясь, любуюсь солнцем и небом.
А у вас там за это время сколько успехов, событий. Пиши скорее, друг милый, жду с нетерпением очередной сводки…
Встречаешь ли кого-нибудь из общих друзей. Я всех окончательно растеряла, ни о ком теперь ничего не знаю.
Не хочу, конечно, с этим мириться, но… хорошо, что можно все надежды возложить на будущее… Хорошая вещь это будущее, не правда ли?
Но мне кажется, что и настоящее у нас становится все более привлекательным. Что ты на это скажешь?
Чем веселее становится на свете, тем больше не хочется сидеть в тюрьме, тем тяжелее безделье. Но нам-то ведь не привыкать! Посидим еще, авось что-нибудь да высидим. Нет, не авось, а наверное!
30 август 1929 г.
Товарищу С.
Знаю, что получишь письмо это после МЮДа, а может быть, и вовсе не получишь, но не могу тебе не написать, не поговорить с тобой об этом дне.
Я неисправимая комсомолка. Ни один наш праздник, ни один день в году не заставляет меня так волноваться, как МЮД. Сколько боли в годовщине смерти Ильича! Сколько радости и гордости в Октябрьскую годовщину! Как рвешься на волю в день Первого мая! А МЮД для меня полон какого-то особенного чувства, какому и имени не подберешь!
Все наши праздники в тюрьме приносят нам не только прилив новых сил, не только радость, сознание, что в этот день и наш островок сливается с бушующим морем революции, но и заставляют сильнее, чем всегда, грустить, тосковать. Понимаешь ли ты это? Не прими это за проявление слабости. Мы — сильные, особенно в такие дни. Но как же не рваться в бой с новой силой, зная, что он происходит? Как же не ненавидеть всей душой, всеми нервами то, что называется тюрьмой, что нас крепко держит в лапищах, не пускает, как бы мы ни метались, ни рвались?
Да, друг мой милый, к тюрьме привыкнуть нельзя. В первый, в пятый и в десятый год тюрьмы ты так же будешь беситься и скрежетать зубами в день нашего праздника, с такой же страстной ненавистью будешь впиваться пальцами в решетку, стараясь хоть голову просунуть между прутьями, услышать хоть один звук с воли. Но не просунешь и не услышишь…
