— Нет, не пришлось.
— А кто убил, знаете?
Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, — он назвал плотников и Селезнева.
Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию.
— Кобелев-Малишевский, — сказал учитель.
— Странная фамилия! — удивился прапорщик.
И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и, как ему показалось, разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:
— Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.
Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников — и тех тоже выругал, и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:
— Вот пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи, на Смольную гору и думают — уйдут.
— Куда? — оживляясь, спросил прапорщик.
Учитель вдруг понял свою ошибку.
— Простите меня, — сказал он побледнев.
Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию.
— Ничего, — сказал он, — ну, проговорились — и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить? Это хорошо.
Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
«Вот дурак!.. Вот дурак!.. Ну как ты это, а, как?»
И опасные, темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.
— Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
Староста, заминаясь, проговорил:
— Десять… верст…
Замирая сердцем, прапорщик подумал: «Есть… Не уйдут…»
А вслух заносчиво сказал:
— А пока я тебя арестую, понял? Садись тут и не двигайся.
Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал: «А меня засолил, паренек».
Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:
— Готовь ужин!
В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей — четыре плотника и Антон Селезнев из Улей — тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока, по осиновой черни.
При восходе солнца было еще душно.
— К дождю, — сказал Селезнев.
Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве.
Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног.
Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, наполовину уткнулись верхушкой в большетравье, и приходилось идти под них, как в ворота.
Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
— Тут пчела-то не пролетит, не то что человек. Чтоб озером-то пойти!
Селезнев обернулся и сказал:
— А мотри, парень, кабы озадков не было!
— А что?
— Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.
— Кабы в тюрьме, — выкрикнул идущий сзади Беспалых, — а то пристрелят!
Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.
— Тощий паут-то, — сказал он, разглядывая овода, — зима теплая будет.
Беспалых воскликнул с сожалением:
— Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!
Кубдя пренебрежительно сморщился:
— Не мумли, Беспалых, словеса-то.
Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой:
— Вот, лешак, весь умазался! Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку — могила!
— Чтоб тебе стрелило!
Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий.
Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов; где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.
С кряканьем пролетела над березняком в сторону красная утка-атайка.
— На воду летит, — провожая ее взглядом, сказал Соломиных.
Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся, и узенькие его глаза сонно блеснули.
— Скоро дойдем-то? — спросил он.
Беспалых рассмеялся:
— Посули ему озеро в рот!..
— А ты не гундось, кургузый! — обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.
Кубдя строго взглянул и сказал:
— А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего болтать!
Подниматься становилось все тяжелее…
Среди кедра и темнозеленой пихты попались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; серел покрытый мхом и лишайником камень.
Дул на россыпях ветер.
Селезнев снял шапку.
— Вспотел, как лошадь на байге, — сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.
По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою.
Селезнев блаженно улыбнулся:
— Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет…
Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал, смутно, нутром, его тяжелую, мужицкую радость. Кубде это не понравилось, и он усталым голосом спросил:
— Отдохнуть, что ли?
— Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айдате!
Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
— У-уу!..
… У-у-у-о!.. — далеко отбросило эхо.
— Вот местынь, — сказал Кубдя, — аж глазу больно!
И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
Далеко внизу, зажатое меж гор, уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс.
Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки.
А кругом — лес, вода и камень.
Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачом — озеро.
На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
— Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то! Узнал.
— К нам, — отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, — вишь соль отсырела.
Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде:
