— Скажите, господин Игнатьев, — опуская как бы невзначай сохранившееся за мною во Франции военное звание, спросил председатель, — вы всегда аккуратно платили налоги?
В первую минуту я еще не оценил всей важности поставленного мне вопроса, но твердо знал, что попасть в категорию даже неаккуратных плательщиков, а тем более неплательщиков налогов, очень опасно. Врать, однако, не стал и твердо заявил, что никогда за двенадцать лет моего пребывания во Франции я о налогах и понятия не имел. Сказал и почувствовал по едва заметной улыбке на тонких губах де Монзи, что попал в цель и уже наполовину выиграл дело: если французское правительство не требовало уплаты налогов, то этим самым признавало за мной так называемую дипломатическую неприкосновенность, или, что то же — мои права на официальную защиту интересов России.
— Позвольте в свою очередь и мне задать один предварительный вопрос моему уважаемому коллеге, — вкрадчиво и с деловым видом обратился де Монзи к председателю. — Среди документов моего доверителя я нахожу чековую книжку, один из корешков которой доказывает получение моим почтенным коллегой, не далее как два месяца назад, приличного гонорара за ведение процесса по возвращению одной крупной фирмой аванса, внесенного ей генералом Игнатьевым во время войны в счет военного заказа. Мой почтенный коллега не станет этого отрицать?
Выступать и оспаривать после этого мое право распоряжаться казенными капиталами «почтенному коллеге», конечно, становилось неудобно, он кисло улыбался, что-то мурлыкал, а не менее смущенный председатель заявил, что дело им, к сожалению, еще недостаточно изучено.
— A la huitaine, a la huitaine! (На неделю, на неделю!) — предложил он отложить заседание.
— Как это прискорбно, — заявил де Монзи, а, покидая зал заседаний и снова подхватив меня под руку, шепнул: — Какой идиот! Нам ведь только и надо было задержать выполнение оспариваемого нами приказа Пуанкаре до лучших дней. А ждать-то осталось недолго! — ошарашил меня мой адвокат.
* * *
Ожидал, впрочем, не я один: от выборов 12 мая 1923 года многие ждали коренных перемен и во внутренней и во внешней политике Франции. Страна устала чувствовать себя на полувоенном положении, которое позволяло правительству оправдывать возраставшие с каждым годом налоги.
Результаты выборов становились, как обычно, известны в Париже в тот же вечер, но никогда они не вызывали того оживления, которое царило на Бульварах в этот памятный и для меня вечер, вечер 12 мая.
Уже не за бокалом шампанского в шикарных ресторанах — у Пайяра или у Ларю, как бывало когда-то, с друзьями, а в полном одиночестве, среди бульварных зевак, за кружкой пива, следил я за исходом выборов, от которых зависела и моя судьба. Шли часы, а я все еще не в силах был оторваться от созерцания выставленного на крыше дома большого транспаранта, на котором газета «Матэн» указывала одно за другим имена кандидатов, избиравшихся различными политическими партиями в каждом из восьмидесяти департаментов страны. Одновременно громкоговоритель объявлял число полученных ими голосов, сопровождая имена получивших большинство словами:
— Elu! (Выбран!)
Раскаты аплодисментов толпы, запрудившей и Бульвары, и прилегавшие к ним улицы, сопровождали все чаще долетавшие до слуха слова: «Elu! Elu!» — при каждой победе кандидатов «левых» партий.
К двум часам ночи все выяснилось: Пуанкаре не стало, и можно было, наконец, свободно вздохнуть.
— Едем, едем завтра же к нашему другу Клемантелю, — торжествовал на следующее утро де Монзи. — Вы же должны его знать?
— А он что же, все состоит депутатом от Клермон-Феррана, защищая интересы завода Бергуньян? — в свою очередь поинтересовался я.
— Ныне он уже сенатор, но с ним можно «договориться». Он легок, как пух, — рекомендовал де Монзи нового министра финансов кабинета Эррио.
— Да мы еще десять лет назад с Клемантелем, тогда докладчиком военного бюджета, по всем вопросам «договорились», — не без иронии заметил я.
Ждать приема у вновь испеченного министра не пришлось: таким друзьям, как де Монзи, новые министры старались ни в чем не отказывать.
— Вы не можете быть с нами в ссоре, выступать в судебном процессе. Это все наделал Пуанкаре, но мы же, «левые» — ваши друзья! Вы же знаете, что все сто человек депутатов-социалистов всегда стояли за вас, а не за эмигрантов. Этот вопрос надо немедленно уладить, — заявил весьма авторитетно Клемантель при первом же нашем свидании и попросил сейчас же переговорить с его личным юрисконсультом, сидевшим в соседнем с ним кабинете. Сразу стало понятно, что без этого юриста министр абсолютно ни на что решиться не может.
Этот молодой человек говорил с большим апломбом, достойным народного трибуна, каковыми, в отличие от правых, очень стремились казаться некоторые представители пришедших к власти социалистов.
— Вы нам должны двадцать семь миллиардов, — начал он, определяя общую задолженность царской России Франции.
— Очень для меня лестно быть таким должником, — улыбнулся я.
— Но вам необходимо, mon général, — деловито продолжал советник Клемантеля, — ознакомиться с нашей принципиальной установкой: мы забираем все русские ценности и деньги, где бы мы их ни находили.
Хорошо мне были знакомы подобные речи. Не так ли мыслили почти все белогвардейцы, покушавшиеся на мои казенные миллионы и не столь же ли близоруко смотрел на них и Пуанкаре.
Но возмущение — плохой советник в делах, и, чтобы скрыть его, я спокойно вынул еще в то время уцелевшие золотые часы с какой-то особенно ценной цепочкой из красного и зеленого золота, положил их на стол и сказал:
— В таком случае я предлагаю вам, в уплату русского долга, забрать вот и эту последнюю сохранившуюся у меня драгоценность.
Вид моих часов и, вероятнее всего, их цепочка соблазнили моего собеседника, и, заинтересовавшись, он протянул к ним руку.
— Вот уж теперь позвольте позвать полицейского, остановить вора, — нагнулся я к открытому настежь окну. — Вы можете, конечно, считать себя вправе забирать, подобно миллионам в Банк де Франс, и мои кровные часы, но предварительно обязаны выдать мне расписку в том, что вот-де, мол, «в уплату русского долга» получены от генерала Игнатьева его собственные золотые часы стоимостью… Цифру прописью проставьте, — шутил я.
— Вы, генерал, рассуждаете по-военному, и мне кажется, что военным долгом следовало бы заниматься не нам, а нашему военному министру, мы ему и передадим этот вопрос.
* * *
Военный министр, хорошо мне знакомый еще до войны, артиллерийский генерал Нолле, числился в списке «демократов», но от свидания со мной все же уклонился.
