Ныне эта женщина живет по-прежнему в Иновроцлаве. Польские товарищи много раз приглашали меня в Иновроцлав, да все будничные дела мешают, никак не выберу время. Однако побывать там надежды не теряю. Хочу встретиться еще с одной польской семьей, поблагодарить за внимание и заботу, которую они проявили к нам, танкистам.
Когда девочка была передана медикам, мы вышли на лестничную площадку. Оставаться в квартире на отдых не могли. Слишком убиты были свалившейся на них бедой ее обитатели. Однако за дверьми нас уже ждали соседи.
— Уважаемые паны, — говорят, — заходите к нам.
Зашли, отдали хозяйке наши продукты (жили они очень голодно). Пока она готовила ужин, хозяин отвел нас в ванную. Помылись, поужинали. Хозяйка постелила постели. Подушки, перины, белоснежные простыни. Редко выпадает солдату на войне такая благодать, А я все думаю о машине, об этой самой левой гусенице. Говорю:
— Вы отдыхайте, а мы с Пермяковым пойдем менять траки.
Командир роты головой покачал:
Вы же спите на ходу.
Отвечаю:
— А если ночью тревога?
— Если, — говорит, — будет тревога, а ты выспишься, то и на хлябающей гусенице поведешь машину. А если не выспишься, то и с перетянутой гусеницей можешь танк завалить.
Вообще-то старший лейтенант Аматуни был прав, но мы с Пермяковым, несмотря на перинно-подушечный соблазн, пытались возражать. Тогда командир, рассердившись, отрубил:
— Приказываю отдыхать.
Завалились с Володей на широченную кровать и сразу крепко уснули. Около двух часов ночи нас подняли по тревоге. Приказали догнать батальон. А тридцать минут спустя Иновроцлав уже скрылся в снежной пелене. Мела пурга, танки приближались к польско-германской границе.
В маленькой деревушке наши машины догнали главные силы бригады. Старший лейтенант Аматуни ушел к начальству. Вернувшись, сказал, что простоим здесь часа три-четыре. Ну, думаю, хоть траки на правой гусенице успею заменить. Несколько штук заменил, дальше дело застопорилось. Рвутся «пауки» — своеобразный инструмент танкиста, пара толстых, витых из стальной проволоки тросиков. Тоже износились, очень давно они в работе. Спасибо, выручили ребята из самоходного артиллерийского дивизиона, подошедшего в деревушку. Самоходчики отдали мне насовсем новые «пауки», и я натянул гусеницу, отрегулировал ее провис.
Ночью 3-й батальон покинул деревню. Прошли два-три километра, услышали сильную стрельбу. Били пулеметы, минометы, легкая артиллерия. Подъехали к стрелковой цепи. Бойцы лежали зарывшись в снег, вражеский огонь не давал им поднять голову.
Ночь ясная, звездная. Видно далеко. Слева чернеет полоска леса. На опушке вспышки пулеметных очередей. Впереди поле с перелесками, еще дальше то ли городок, то ли поселок городского типа. Оттуда бьют пушки, ухают шестиствольные минометы. Пламя залпов выхватывает из темной груды строений отдельные дома.
Батальон с ходу принял боевой порядок. Рота Аматуни атаковала противника на лесной опушке. Сблизились. Пулеметы замолкли. Давим их, краем леса направяяемся к поселку, ведем огонь по вспышкам. Слышим взрыв большой силы, потом частые, как бы догоняющие друг друга разрывы. Возможно, попали в автомашину или в склад с боеприпасами. В ночное небо над домами вымахали красные языки пожара.
Врываемся на окраину поселка. Веду танк пустырем.
— Влево, за сарай! — командует лейтенант Погорелов.
Огибаем каменный сарай. Вот они, голубчики! На просторном огороде суета. От пожара светло как днем. Гитлеровцы бегом катят к тягачам шестиствольные минометы, цепляют за крюки. Увидев танки, от ужаса цепенеют на месте. Утюжим батарею, выезжаем на улицу. Здесь пылают автоцистерны с горючим и грузовики с боеприпасами. На снегу груды солдатских ранцев, разбросанные взрывами артиллерийские снаряды, ящики с бумажной штабной писаниной, пехотное оружие. Словом, обычные следы паники.
Из переулка прямо на танк вылетает легковая машина — большой черный «опель-адмирал». Шофер резко вывернул руль, сидящий с ним рядом гитлеровец в эсэсовской форме закрыл лицо ладонями. «Опель» хрястнул под гусеницами. По улице вырвались к центру поселка. Тут тихо. Над островерхими крышами висит яркая луна.
В глубине площади слева по ходу машины высокий каменный забор. У ворот маячит кто-то в длиннополой белой шубе. Ага, часовой! Заметив пятиконечную звезду и гвардейский знак на башне танка, он бросает винтовку, скидывает шубу и пытается удрать. Бежит не в ворота, а вдоль забора. Однако от танка далеко не убежишь. Малость посостязавшись с нами в беге, часовой прилипает спиной к ограде, тянет вверх руки. Одежонка на нем полувоенная, знаков различия нет.
Подъезжает машина командира роты. С помощью Гришпуна Аматуни допрашивает пленного. Тот отвечает на странном языке. Немецким владеет примерно на моем уровне. Бубнит:
— Рус фрау… Гитлер капут… Дейчланд нихт…
— Он голландец, — разобравшись, говорит Гришпун. — Работает по найму у барона Штирлиха. Охраняет барак с русскими женщинами.
Пленник мотает башкой, плачет, бьет себя кулаком в грудь:
— Дейчланд нихт. Голланд, голланд!
— Эх, вояка! — буркает Воробьев. — Где «рус фрау»!
Сносим танком оплетенные поверху колючкой ворота. Большой, чисто прибранный двор, хозяйственные постройки. Птичник, что ли? Слышно, как гомонят гуси, кудахчут, паникуя, куры. Сотни птиц, а может, и тысячи.
На дальнем краю двора барак. Окна забраны решеткой, поверх нее колючая проволока. На широких двустворчатых дверях висит здоровенный амбарный замок. В бараке полная тишина. Ключа от двери у этого голландца не было. Аматуни крикнул:
— Девушки, не бойтесь! Мы советские танкисты. Отойдите подальше от дверей, сейчас выдавим.
Они не отвечают. Не верят. Напуганы. Что нам делатъ?
Подвожу танк к окну, аккуратно высаживаю его стволом пушки. Аматуни приникает к темному отверстию, опять объясняет, кто мы. И вдруг внутри барака взрыв женских голосов — кто в слезы, кто в радостный крик:
— Родненькие! Наши! Наши!
Такое у них там волнение, сбились к дверям, стучат руками и ногами, ничего больше не слушают.
Выбить двери танком нельзя — женщин подавишь. Зацепил я тросом засов с замком, дал задний ход, вырвал двери на себя. Они упали, из барака рванула на мороз туча пыли, спертый воздух. Толпой высыпали женщины. Страшно на них смотреть — изможденные черные лица, одежда — рубища. Не различишь, молодые они или старые. Облепили машину, стащили с брони старшего лейтенанта Аматуни, едва не задавили в объятиях. Большого труда стоило их успокоить.
