— Девушки, не бойтесь! Мы советские танкисты. Отойдите подальше от дверей, сейчас выдавим.
Они не отвечают. Не верят. Напуганы. Что нам делатъ?
Подвожу танк к окну, аккуратно высаживаю его стволом пушки. Аматуни приникает к темному отверстию, опять объясняет, кто мы. И вдруг внутри барака взрыв женских голосов — кто в слезы, кто в радостный крик:
— Родненькие! Наши! Наши!
Такое у них там волнение, сбились к дверям, стучат руками и ногами, ничего больше не слушают.
Выбить двери танком нельзя — женщин подавишь. Зацепил я тросом засов с замком, дал задний ход, вырвал двери на себя. Они упали, из барака рванула на мороз туча пыли, спертый воздух. Толпой высыпали женщины. Страшно на них смотреть — изможденные черные лица, одежда — рубища. Не различишь, молодые они или старые. Облепили машину, стащили с брони старшего лейтенанта Аматуни, едва не задавили в объятиях. Большого труда стоило их успокоить.
Заметили женщины этого самого голландца, просят:
— Отпустите его. Он нам брюкву с кухни носил. Потихоньку от немцев.
Просят второго охранника найти. Тот был настоящий садист, бил прикладом, стрелял без предупреждения. Но найти его не удалось. Удрал.
В поселке когда-то жили поляки. Фашисты их почти всех выселили, отдали дома и окрестные земли своим колонистам, пригнали рабочую силу с оккупированной советской территории. Большинство этих женщин было из Курской, Смоленской и Ленинградской областей. Жили они в нетопленом бараке, питались бурдой из брюквы, за малейшую провинность их секли плетью. А плеть та со стальной проволокой. Многих засекли насмерть. Нет, расправу чинили не профессиональные палачи-эсэсовцы или гестапо. В том-то и дело, что били и мучили наших женщин обыкновенные штатские колонисты, на которых они работали. По нашей терминологии — кулаки.
— Что нам теперь делать? — спрашивают женщины.
Аматуни кивнул в сторону красивого двухэтажного особняка, что стоял за каменным забором, в саду, на другом краю двора:
— Чей дом?
— Барона Штирлиха, хозяина.
— Ступайте туда, — говорит Аматуни. — Помойтесь, приведите себя в порядок. Да поешьте как следует. Подойдут наши тылы, отправят вас домой…
Мы поехали дальше. К утру подавили сопротивление нескольких мелких очагов обороны. Получили приказ передохнуть, вернулись на баронское подворье. Не узнали наших девчонок. Посчитали их ночью, мягко говоря, пожилыми. А большинству из них по 16–18 лет. Помылись, приоделись, повеселели. Говорят:
— Парадный обед вам готовим. На первое — суп из индейки, на второе — жареный гусь с яблоками.
Однако оценить кулинарное искусство наших девчат мы не смогли. И индюшка, и гусь варятся долго, а тут сигнал тревоги. Забираемся в машины, заводим моторы, девушки — в плач. Очень уж хотелось им, чтобы день этот до конца был праздничным, хотелось по-настоящему угостить своих освободителей! Попрощались, девушки просят адрес, а Воробьев шутит:
— Пишите: Берлин, до востребования, солдату-победителю Ивану Воробьеву…
На подходе к пограничной реке Нетце сопротивление фашистов значительно усилилось. Когда батальон вышел в открытое поле, противник вел шквальный орудийный огонь, стеной вздыбливалась земля от разрывов тяжелых снарядов. Не обращая внимания на огонь, работали наши саперы, проделывали проходы в минных полях.
По этим проходам мы проскочили минное поле, вышли к опушке. Лес небольшой, редкий, огонь фашистов все усиливается. Кажется, любой бугор и деревцо здесь заранее пристреляны фашистской артиллерией. Батальон потерял подбитыми две машины и за весь день почти не продвинулся. Уже перед заходом солнца мы услышали сильную стрельбу в глубине обороны противника, за левым его флангом. Это обошли фашистов танки соседней бригады. На участке нашего батальона огонь артиллерии гитлеровцев стал слабеть.
С опушки мы заметили какое-то движение в заснеженных перелесках и ложбинах. Оттуда выползала к шоссейной дороге колонна — машины с пехотой, тягачи с пушками и гаубицами. Старший лейтенант Аматуни скомандовал: «Вперед!» Рота танков помчалась редким лесом параллельно вражеской колонне. Выскочили к шоссе как раз в тот момент, когда гитлеровцы вытягивали на него буксующие в снегу машины. Нас разделяло каких-нибудь 300–400 метров. Под огнем танковых пушек и пулеметов фашисты не успели развернуть орудия. Танки Матвеева и Пилипенко первыми врезались в колонну, круша бронетранспортеры, артиллерию, автомашины с пехотой. Груды искореженной техники загромоздили шоссе.
На большой скорости пошли дальше, ворвались в город Самочин. На центральной площади у церкви стояли тягачи с тяжелыми 155-мм немецкими гаубицами на прицепе. Примерно дивизион, 10–12 орудий. Почти все захватили в исправности, расчеты взяли в плен. Очистив город от противника, остановились на той же площади. Комбат майор Кульбякин передал приказ комбрига: осмотреть машины, привести в порядок, отдыхать до полуночи.
Мой танк дважды крепко царапнуло по правому борту. Крупные осколки и взрывная волна сорвали с борта запасные траки, бревна, пилу, которая там была закреплена. Пока я возился с машиной, Воробьев приготовил обед и накормил экипаж.
Около полуночи батальон выступил из города. Надо полагать, нас перебрасывали к передовой через ближние тылы, так как до утра мы двигались на юго-запад и не слышали ни единого выстрела. Только на рассвете загрохотала впереди канонада, танки обогнала мотоциклетная рота, прошли на бомбежку эскадрильи советских бомбардировщиков.
Вслед за мотоциклистами батальон вошел в маленький городок. Повсюду видны следы недавнего боя. Горючее и боеприпасы были у нас на исходе, пришлось ожидать отставшие тылы.
Захватив продукты, пошли в ближайший домик, постучались в дверь. Открыла белая как лунь старушка и сразу руки вверх. И смех, и грех. Спрашиваем разрешения погреться и приготовить завтрак. Старушка опускает руки, бормочет:
— Битте, битте, майне киндер…
Слышать это «майне киндер» (мои дети) как-то странно. Сразу вспоминаем тех 16–18-летних русских девушек из барака, которых не только что детьми, но даже просто по имени никто здесь не называл. На одежонке у них были нашиты номера. Ну да ладно, стричь всех немцев под одну гребенку нельзя. Это мы знаем твердо, потому что воспитаны интернационалистами. Фашизм есть фашизм, и отождествлять его с немецким народом никто не вправе.
Помогли мы старушке растопить печку, согрели воды, помылись. Сварили кашу из концентратов с мясными консервами, сели за стол сразу двумя экипажами. С нами Аматуни и Орешкин. Приглашаем хозяйку — отказывается. Вдруг отворяется дверь из спальни, на пороге древний старик. И тоже руки вверх. Володя Пермяков покатился со смеху.
