В первый день плавания у нас было немного возможностей завязать более тесные дружеские отношения с пассажирами, и мы держались немного в стороне, не вмешиваясь в общую беседу. Еда была скверная и скудная. Ночью, из-за обмеления реки, корабль остановился; москитов почти не было, и нам сказали, что это редкий случай, чему мы не очень поверили, привыкшие к разного рода преувеличениям, которые люди пускают в ход, когда нужно описать более или менее затруднительную ситуацию.
Рано утром следующего дня мы снялись с якоря; день прошел, не принеся никаких новостей, если не считать знакомства с девушкой, похожей на ветреную обольстительницу, которая, самое большее, думала, что у нас могут водиться кое-какие деньги, несмотря на то что мы безбожно плакались всякий раз, когда речь заходила о дензнаках. Под вечер судно пристало к берегу на ночную стоянку, и москиты предоставили нам чувствительное доказательство своего существования: густые рои насекомых изводили нас всю ночь. Альберто, обмотавшему голову марлей и засунувшему ноги в вещевой мешок, удалось немного поспать, я почувствовал симптомы приближающегося приступа астмы и, мучимый удушьем и москитами, не смог сомкнуть глаз до утра. Эта ночь слегка подвыветрилась из моей памяти, но мне до сих пор кажется, что я ощупываю кожу у себя на ягодицах, которая из-за количества укусов стала толстой, как у бегемота.
Весь следующий день я чувствовал себя сонным, то притулившись где-нибудь в уголке, то умудряясь вздремнуть в позаимствованном гамаке. Астма не унималась, так что пришлось прибегнуть к драконовским мерам и раздобыть антиастматическое средство самым прозаическим путем — купив его. Немного полегчало. Сонными глазами мы смотрели на манящую прибрежную сельву, не дающую покоя своей таинственной зеленью. Астма и москиты подрезали мне крылья, но в любом случае притягательность девственного леса оказывает на такие натуры, как я, действие, по сравнению с которым все хвори и разнуздавшиеся силы природы способны только слегка пощекотать мои сдавшие нервы.
Дни чередуются с неописуемым однообразием. Единственное развлечение — игра, которой мы также не можем насладиться в полной мере, учитывая наше финансовое положение. Вот и еще два дня промелькнули, ничего не изменив. Обычно плавание длится четыре дня, но обмеление реки заставляет нас останавливаться на ночь, и помимо задержки в пути это превращает нас в искупительные жертвы для насекомых. Хотя в первом классе кормежка лучше и москитов намного меньше, еще неизвестно, что мы выиграли от замены. В характерах у нас обоих гораздо больше общего с простыми матросами, чем с этими представителями мелкой буржуазии, которые, богаты они или нет, еще слишком хорошо помнят, чего им стоила роскошь восхищаться двумя путешествующими оборванцами. Они так же вопиюще невежественны, как и им подобные, но маленький триумф, которого они добились в жизни, позволяет им высоко держать голову, и немудрящие истины, которые они изрекают, имеют прочную, почти стальную гарантию, основанную на том, что они изречены именно ими.
Моя астма продолжалась крещендо, хотя я неукоснительно соблюдал режим приема пищи. Бесцветные ласки шлюшки, которая сжалилась над моим плачевным физическим состоянием, острой иглой вонзились в полузабытые воспоминания о моей добродяжнической жизни. Ночью, не в силах уснуть из-за москитов, я думал о Чичине, уже превратившейся в далекий сон, сон очень приятный, чей конец, что нехарактерно для подобного рода явлений, оказывается в ладу с нашим характером и оставляет в памяти больше меда, чем желчи. Я тихо и ласково поцеловал ее, чтобы она восприняла этот поцелуй как поцелуй старого друга, который знает и понимает ее, и память умчала меня в Малагеныо, где в сумерках холла она, должно быть, нашептывала в эти минуты своему новому любовнику одну из своих странных и путаных фраз. Огромный купол, рисовавшийся мне в звездном небе, весело мерцал, словно отвечая «да» на вопрос, уже готовый вырваться из моих легких: а стоит ли?
Еще два дня — никаких перемен. В слиянии Укайали и Мараньона, которые дают начало самой полноводной реке мира[13], нет ничего сверхъестественного: всего-навсего два потока глинистой воды, которые сливаются, чтобы образовать один, несколько пошире, возможно, поглубже, и не более. Адреналин весь кончился, а астма идет по возрастающей; я едва съедаю за день горсть риса и выпиваю несколько чашек мате. В последний день, когда финиш уже недалеко, страшная буря заставляет корабль остановиться, и тут-то насекомые обрушиваются на нас целыми тучами, чтобы отомстить, поскольку скоро мы покинем их владения. Кажется, что этой ночи не будет конца: в воздухе стоят звонкие хлопки и нетерпеливые восклицания, карточной игрой накачиваются, как наркотиками, и болтают вслух все, что ни взбредет на ум, лишь бы время бежало побыстрее. Утром в лихорадке прибытия кто-то оставляет пустой гамак, и я ложусь: словно по волшебству, я чувствую, как ослабевает натянутая внутри меня пружина, толкая меня то ли ввысь, то ли в бездну — кто знает… Альберто будит меня, с силой тряся за плечо: «Эй, голоштанник, приехали». На берегу раздавшейся вширь реки перед нами появляется город с невысокими домишками, среди которых возвышаются отдельные здания, окруженные сельвой и расцвеченные красноземом.
В субботу 14 июня 1952 года мне, ничем не знаменитому имяреку, исполнилось двадцать четыре года — канун трансцендентальной четверти века, серебряной свадьбы с жизнью, которая, в конце концов, не так уж и плохо со мной обошлась. Рано утром я пошел на реку, чтобы еще раз попытать рыбацкое счастье, но это занятие — та же игра: тот, кто поначалу выигрывает, рано или поздно проигрывается. Днем сыграли футбольный матч, в котором я занял привычное место вратаря, и справился даже лучше, чем раньше. Вечером, после того как мы зашли к доктору Брешиани, который угостил нас роскошным ужином, в столовой нам преподнесли наш национальный алкогольный напиток, «эль писко», досконально знакомый Альберто по его воздействию на центральную нервную систему. Когда все были уже тепленькие, директор колонии произнес очень красивый тост в нашу честь, и я, наклюкавшись «писко», выдал в ответ примерно следующее:
— Итак, моя обязанность отблагодарить чем-то большим, чем условная любезность, за тост, который поднял за нас доктор Брешиани. Учитывая нищенские условия нашего путешествия, нашим единственным средством выражения эмоций остается слово, и именно при помощи слова я хотел бы выразить свою, а также своего спутника, признательность всему персоналу колонии, который, почти не зная нас, предоставил нам это прекрасное свидетельство уважения, а именно честь отпраздновать мой день рождения, как если бы это был главный праздник для каждого из вас. Но есть и нечто большее; через считанные дни мы покидаем перуанскую землю, и поэтому мои слова приобретают дополнительный смысл прощальных, в которые я стараюсь вложить всю нашу привязанность к народу этой страны, которая беспрерывно осыпала нас дарами с первого же дня нашего пребывания в Такне. Я хочу подчеркнуть еще кое-что, отчасти касающееся темы произнесенного тоста: хотя наша незначительность мешает нам стать глашатаями вашего дела, мы верим — и после этого путешествия еще тверже, чем раньше, — что разделение Америки на иллюзорные и расплывчатые национальности абсолютно ложно. Мы представляем из себя единую расу метисов, которая от Мексики до Магелланова пролива проявляет заметные признаки этнографического сходства. Поэтому, стараясь сбросить с себя весь груз жалкого провинциализма, я поднимаю тост за Перу и Объединенную Америку.
