Впервые оказавшись в гостях у Липницкого — после концерта, который и был им, Липницким, организован (а Майк этого даже не знал — и правда, на кой артисту знать, кто организует его концерт, правда?), Майк был потрясен обстановкой и атмосферой Сашиной квартиры.
Еще бы. Многие цепенели, впервые оказавшись на Петровке у Липницкого. Майк же после лютой своей коммуналки, главными достопримечательностями которой было написанное на санскрите слово «хуй» (прямо по обоям) и несколько постеров Мика Джаггера, оценил мебель — частично карельской березы, частично каких-то других, неопределимых с первого взгляда пород, коллекцию пластинок, говорящую о правильном вкусе хозяина (Чак Берри, Би Би Кинг, Джей Джей Кейл, Джонни Уинтер и Джимми Хендрикс), обилие настоящих, дорогих икон по стенам, упомянутые уже фотографии с участием Брежнева и других выдающихся деятелей эпохи и, главное, видеомагнитофон, в ту пору являвшийся вершиной, пределом мечтаний каждого рок-музыканта СССР. И не только рок-музыканта, но сейчас не об этом.
Это была совершенно другая жизнь. Жизнь, о которой советские люди не знали вообще — отрывочные сплетни, в которых факты искажались до полной неузнаваемости, полунамеки — мол, ну мы-то знаем, как там живут… При этом где «там» и кто «живут» оставалось за рамами беседы. На деле же оказалось, что «там» — никакого пафоса, зато обилие информации, общение и открытые двери тех мест, которые тоже существовали в какой-то другой, телевизионной жизни (пресс-центр ТАСС, к примеру, в котором проходил один из первых московских концертов группы «Кино» в тот период, когда она состояла из двух нищих пареньков в ужасной одежде и с гитарами за три копейки). Оказалось, что все возможно.
Это главное, что дал Липницкий Майку. Уверенность. Уверенность в том, что он на правильном пути, что он — самодостаточный человек и что действительно все возможно. Липницкий и Троицкий стали проводниками, посредниками между музыкой Майка и публикой. Именно так. Прежде на ленинградских «сейшенах» публики как таковой не существовало. На концертах собирались собутыльники. Все были на равных. Все хлопали артистов по плечам, вместе пили портвейн в гримерках, и человек, играющий на сцене свою музыку, не был для сидящих в зале Артистом. Он был таким же, как они. Майком, Борькой, Витькой, кем угодно, но — не Артистом.
В Москве все было по-другому. Даже зачуханный квартирник в спальном районе был больше похож на настоящий концерт, чем большинство выступлений в ленинградских клубах и школьных спортзалах.
В Москве на концертах всегда были с одной стороны — публика, с другой стороны — Артист. И все происходило совершенно иначе, чем в Ленинграде. Публика хотела за свои деньги (а все концерты в Москве проходили за деньги) качественного исполнения и относилась к халяве с куда меньшей теплотой, нежели собутыльники в Ленинграде. Это было непривычно и ново для героев локальных ленинградских сейшенов.
Правда, с другой стороны, московская публика была музыкально значительно подкованнее, нежели ленинградские собутыльники и даже завсегдатаи черного рынка — пластиночного «толчка». Люди, приходившие на концерты в Москве, — не все, но многие — знали, кто такой Лу Рид, слушали Боба Дилана и Леонарда Коэна, то есть понимали, что рок-музыка — это не обязательно высокотехничный пилеж и усыпляющие барабанные соло.
Липницкий одним из первых увидел (услышал) в музыке Майка настоящий рок-н-ролл. Не «русский рок», к которому Саша всегда, кажется, был довольно равнодушен. Он, как и Троицкий, не делил рок на «русский» и «не русский», а всегда оценивал музыку «по Гамбургскому счету». То есть могла бы какая-то прослушиваемая им группа выступить в одном концерте — далее уже по стилю — с Полом Маккартни, с Sex Pistols, с Кейтом Ричард-сом… И, как правило, в его компании оставались те, кто могли бы. Что и подтвердил позже Гребенщиков, играющий концерты по всему миру и дружащий с целым сонмом звезд мирового рока. Майк легко входил в эту же обойму, его «выезду» помешали причины чисто субъективного толка.
Саша Липницкий и Артем Троицкий «влияли на умы» ленинградских музыкантов с совершенно неземной силой.
В Ленинграде, при всей увлеченности, при всей уверенности в том, что музыка — это дело всей жизни, в рок-н-ролле был элемент игры, все это было чуть-чуть понарошку, большинство музыкантов были уверены в том, что никогда и ничего в стране не изменится, что всю жизнь рок-музыка будет звучать только из подпола (ведь «подполье» — от слова «подпол»?) и поэтому (хотя какая связь?) она должна обязательно нести протест против
унылой действительности — порой даже принося в жертву художественную составляющую.
У части особо упертых (читай — недалеких) людей, считающих себя рок-музыкантами, эта уверенность сохранилась до сих пор.
Собственно, музыка вытесняется, как и было прежде, политическими заявлениями — даже не «незрелыми», а какими-то детскосадовскими, их и политическими-то назвать трудно — детский лепет из уст лысеющих, седых, морщинистых мужиков. Смотреть на это просто больно. Рок в их понимании — бесконечная борьба, «борьба жизни с черт знает чем», как спел Гребенщиков когда-то.
А уж если и вспоминать, кто был наиболее притесняем, гоним и нелюбим властями — так это как раз вся компания, сгруппировавшаяся вокруг «Аквариума». Майк всегда был с ними близок — может быть, потому, что просто дружил с Борисом, а может быть, и из-за того, что вокруг «Аквариума» собирались наиболее вменяемые люди из всей музыкальной среды того времени.
Москва — и не просто Москва, а светская, блестящая, широкая и разудалая — и попала в резонанс с Майком, и уверила его в том, что его направление — единственно правильное.
Рок-н-ролл — это веселье, это шик, это гусарство, это деньги — и чем их больше, тем лучше. Деньги — один из главных стимулов и составляющих рок-н-ролла, без денег рок-н-ролл чахнет, становится занудным и монотонным, он начинает жаловаться и скулить, начинает просить, а в патологических случаях — требовать. Чего? Да все тех же денег — в разных формах.
Все эти стенания и декларации о том, что «нас не признают», нас «зажимают», «нам не дают радио- и телеэфир», — все это имеет очень простую подоплеку.
Вчерашний приятель-собутыльник, с которым какой-нибудь «рокер» вместе попадал в вытрезвитель, сегодня ездит на крутой машине, держит дома пять гитар и в студии — еще восемь, не вылезает из международных туров, обедает в дорогих ресторанах и ездит в Москву только в купе класса «люкс» — ну не гад ли он? Не подонок ли? Ведь сидящий на засранной кухне рокер пишет песни не хуже, играет в десять раз лучше и в голове у него мыслей больше, чем у успешного выскочки, — так почему же такая несправедливость? Вывод один — разбогатевший музыкант продался.
