«пункты» назвали «Кондициями» и 19 января вечером отправили в Митаву с тремя депутатами: князьями Василием Лукичем, Михаилом Голицыным и генералом Леонтьевым. 30 января Верховным тайным советом получено письмо от Василия Лукича о том, что Анна Иоанновна, выслушав «Кондиции», собственноручно подписала под ними: «По сему обещаюсь все без всякого изъятия содержать. Анна». 29 января Анна Иоанновна выехала из Митавы в сопровождении Долгорукова и Голицына.
Анна Иоанновна
Прибыв в Москву, Анна, опираясь на поддержку московских бояр, не вошедших в Верховный тайный совет, и гвардии, разорвала подписанные в Митаве «Кондиции» и объявила себя самодержицей, сказав при этом в лицо Долгорукому: «Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул». Она не стала омрачать свое восхождение на престол казнями, но все «верховники» под тем или иным предлогом в будущем были выведены из игры: казнены, отправлены в крепость или в ссылку. Князя Василия Лукича назначили губернатором в Сибирь и послали в Тобольск, но уже через несколько дней издан манифест о «преступлениях» князей Долгоруких, в котором сказано: «За многие его, князя Василия Долгорукова, как Ея Императорскому Величеству самой, так и государству бессовестные противные поступки, лиша всех его чинов и кавалерии сняв, послать в дальнюю его деревню с офицером и солдаты и быть тому офицеру и солдатам при нем, князь Василие, неотлучно». Пока новая императрица милостива — Василий Лукич просто отправлен на житье в свою Пензенскую вотчину Керенского уезда село Знаменское.
«Вот начало моей беды, чего я никогда не ожидала, — так продолжает письмо сыну Наталья Долгорукая. — Государь наш окончил жизнь свою паче чаяния моего, чего я никогда не ожидала, сделалась коронная перемена. Знать, так было Богу угодно, чтоб народ за грехи наказать; отняли милостивого государя, и великой плач был в народе. Все родственники мои съезжаются, жалеют, плачут обо мне, как мне эту напасть объявить… <…> Как скоро эта новость дошла до ушей моих, что уже тогда со мною было — не помню. А как опомнилась, только и твердила: “Ах, пропала, пропала!” <…> Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, чего было и мне ожидать. Правда, что я не так много дурно думала, как со мною сделалось, потому хотя мой жених и любим государем, и знатные чины имел, и вверены ему были всякие дела государственные, но подкрепляли меня несколько честные его поступки… Мне казалось, что нельзя без суда человека обвинить и подвергнуть гневу или отнять честь или имение. Однако после уже узнала, что при несчастливом случае и правда не помогает. И так я плакала безутешно; родственники, сыскав средства, чем бы меня утешить, стали меня уговаривать, что я еще человек молодой, а так себя безрассудно сокрушаю; можно этому жениху отказать… <…> Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участие в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра — другова. В нынешней век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла, не дала в том безумия Бога; Он тому свидетель, все, любя его, сносила, сколько можно мне было, еще и его подкрепляла. Мои родственники имели другое рассуждение, такой мне совет давали, или, может быть, меня жалели. К вечеру приехал мой жених ко мне, жалуясь на свое несчастие, притом рассказывал о смерти жалости достойной, как Государь скончался, что все в памяти был и с ним прощался. И так говоря, плакали оба и присягали друг другу, что нас ничто не разлучит, кроме смерти. Я готовая была с ним хоть все земные пропасти пройти».
Измученная дурными предчувствиями, Наталья наблюдает из окна за тем, как въезжает в Москву преемница Петра II. «И с того времени в жизни своей я ее не видала: престрашная была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше, и чрезвычайно толста. Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны; я поспешила домой, еще не распущены были. Боже мой! Я тогда свету не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я; одни кричат: “Отца нашего невеста”, подбегают ко мне: “Матушка наша, лишились мы своего государя”; иные кричат: “Прошло ваше время теперь, не старая пора”. Принуждена была все это вытерпеть, рада была, что доехала до двора своего; вынес Бог из такова содому».
Перемены, разумеется, коснулись и семьи Долгоруких.
«Я думаю, Ваше доброе сердце обеспокоено судьбой юной бедняжки, которую разлучили с любимым человеком, теперь она лишена даже слабой награды — величия, — пишет Джейн Рондо. — Мне говорят, что она переносит это героически. Она говорит, что скорбит о потере как подданная империи, но как частное лицо радуется, поскольку кончина императора избавила ее от бо́льших мук, чем могли выдумать величайший деспот или самая изобретательная жестокость. К своей будущей судьбе она вполне безразлична. Ей представляется, что, преодолев свое увлечение, она с легкостью вынесет все телесные страдания.
Джентльмен, видевшийся с нею, сообщил мне следующее о своем разговоре с княжной. Он сказал, что нашел ее совершенно покинутой, при ней были только горничная и лакей, которые ходили за нею с детства; когда мой собеседник выразил свое возмущение этим, она сказала: “Сэр, вы не знаете нашей страны”. К тому, что я уже описала, она добавила, что ее молодость и невинность, а также всем известная доброта новой императрицы вселяют в нее надежду, что она не подвергнется никакому публичному оскорблению, а бедность для нее ничего не значит, ибо ее душа занята единственным предметом, с которым ей будет приятна любая уединенная жизнь. Заметив, что собеседник мог подумать, будто под словами “единственный предмет” она подразумевала своего прежнего возлюбленного, княжна поспешно добавила, что запретила себе думать о нем с той минуты, когда эти мысли стали преступными для нее, но что теперь она имела в виду свою семью, действия которой, как она чувствовала, осудят. Она же не в состоянии преодолеть в себе естественную привязанность, хотя они принесли ее в жертву тому, что теперь
