Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро

факты. Но мне Бен не казался пришлым элементом. Совсем наоборот: он был очень даже здешним. И дело было не только в физическом сходстве. В том ролике на YouTube я видела человека, который говорил с модуляциями голоса, похожими на мои, жестикулировал как я, будто освобождая место для своих слов, когда хотел что-то подчеркнуть. Донорство спермы было не то же самое, что, скажем, донорство почки. Или сетчатки глаза. Это было передачей сущности, которая была неотделима от самой индивидуальности.

Я не сказала Ширли, что нашла Бена. Ей не нужно было знать, что в Портленде жил ушедший на покой врач — реальный человек с лицом и именем, — являвшийся моим биологическим отцом. Зная то, что ты знаешь, ты дочь Пола в еще большей степени, чем можешь себе представить. Я страстно желала в это верить, хотя в то время этого не понимала. У нас с папой были общие история, культура, перспектива, дом, язык, весь мир. Связывавшие нас узы были конкретными и нерасторжимыми. Но теперь мне недвусмысленным образом открылось то, чего раньше не хватало: взаимное признание. Я произошла не от него. Ни разу, взглянув ему в лицо, я не видела там своего.

Проходили недели — я ждала ответа от Бена, который попросил дать ему время тщательно обдумать мой запрос. С каждым новым письмом я со страхом мысленно готовилась к тому, что он перестанет отвечать. Он мог бы исчезнуть из поля зрения, и я бы ничего не смогла сделать. Бен был единственным ныне живущим человеком, замешанным в деле моего зачатия. Новая реальность продолжала быть для меня непостижимой, и я постоянно думала о том, что Бен жив: живет в другом конце страны и день за днем проводит отведенное ему время, он есть здесь и сейчас.

Я цеплялась за факты. Фактом было, что я была зачата с помощью искусственного оплодотворения. Фактом было, что мой отец не был моим биологическим отцом. Фактом было, что Адам Томас приходился мне двоюродным братом. Фактом было, что Бен приходится Адаму Томасу дядей. Что он был студентом-медиком Пенсильванского университета, где стал донором спермы. Каждый вечер перед сном я перебирала эти факты, как будто их подробное перечисление помогло бы мне лучше их осознать. Однако чем я занималась на самом деле, так это разматывала клубок длиной в пятьдесят четыре года, и встреча с Беном могла помочь мне обрести твердую почву и начать жизнь с чистого листа.

Уже золотистый свет позднего лета освещал лужайку за нашим домом, когда я позволила себе предаться фантазии о встрече с Беном. Представляла себе свежий и прохладный день в Портленде — городе, который для меня был подобен чистому листу. Я вызывала в воображении выбранное Беном кафе. Возможно, мы бы устроились за столиком на улице. Мы бы встретились всего один раз — так я себя убеждала, — и этого было бы вполне достаточно. Мы бы вежливо и непринужденно беседовали. Или обсудили бы сокровенное. Он мог бы рассказать мне об Институте Фарриса. Или мы бы поговорили на отвлеченные темы. Сколько бы я ни старалась, я не могла представить себе, как это: увидеть себя в незнакомом человеке. Я вообще не была уверена, что он мне показался бы незнакомцем. Майкл неоднократно спрашивал, что я хочу получить от встречи с Беном. Я не знала. Только меня не покидала уверенность в ее срочности и необходимости.

На полу в моем кабинете продолжали расти стопки книг, распечатанных статей, научных журнальных публикаций и диссертаций. Они располагались в том же небольшом пространстве, которое украшал портрет бабушки и целая куча стоящих на книжном шкафу семейных фото в рамках. Каждый день я входила в кабинет в состоянии все усиливавшегося ужаса. Гора бумаги росла, а моя способность взяться за дело таяла. Я начинала читать эссе, например об истории законодательства по вопросам искусственного оплодотворения, и вдруг чувствовала себя разбитой, больной, запутавшейся, впадала в ярость. Мне попалась заглавная история из журнала Time 1945 года «Искусственные отпрыски?», в которой судья в конце концов постановлял, что искусственное оплодотворение не является адюльтером и, соответственно, не является поводом для развода. Как это стало частью истории моей жизни? Или, вернее, как это могло быть началом истории моей жизни?

Когда я прерывала чтение, мне было легче находить в сети новую информацию о Бене. Мрачно осознавая, что веду себя как сталкер, я листала его блог о медицинской этике, находила крупицы новой информации о нем и его семье. Он был женат уже пятьдесят лет. Жена была бразильской медсестрой, с которой он познакомился сразу по окончании университета в Корпусе мира. Я узнала больше об их троих детях: девочке и двух мальчиках. Девочка — моя сводная сестра! — была младше меня всего на шесть лет. Я посмотрела на YouTube видеосъемки семьи Уолден, сделанные на Рождество. Сверкающая елка, украшенная игрушками, занимала в гостиной целый угол. Праздничный стол накрыт на скатерти в шотландскую клетку. Подростки избегали камеры. Младшие детишки болтались под ногами. Бабушка и дедушка что-то спели нестройным дуэтом — наверное, церковный гимн. Они были бесконечно чужды моим предкам в штетле. И в то же время они были, строго говоря, моими родственниками. Кем были эти люди? Какое отношение ко мне имела эта семья? Я словно снова стала той девочкой, что ждет у ярко освещенных домов своих соседей, одна в меркнущем свете дня, страстно желая, чтобы ее пригласили войти.

Ответ от Бена Уолдена пришел одним субботним вечером, когда мы с Майклом сидели у себя в библиотеке, собираясь позже на ужин с друзьями. Как и в первый раз, имя отправителя письма, которое еще два месяца назад было мне незнакомо, вызвало во мне сильнейший страх вперемешку с волнением. Открыв письмо, я увидела, что оно было длиннее обычного. Дрожащим голосом я начала читать Майклу вслух.