другим. Этой фразой почти дословно кончается роман Хемингуэя «Прощай, оружие».
Я считаю, что повесть «Филиал» — большая удача Довлатова. В отличие от безликой и банальной «Иностранки», прочтя которую я собиралась ехидно прокомментировать при первой же с ним встрече. Но не успела. Он опередил меня, назвав ее халтурой. Напиши эту повесть не Довлатов, а какой-нибудь Тютькин или Дядькин, ее никто бы не заметил (кроме эмигрантов из Куинса). «Иностранка» — еще один пример компромисса, на который Сергей пошел ради быстрого заработка. А шедевры при таких обстоятельствах получаются только у гениев, например, у Федора Михайловича, который в таких же обстоятельствах безденежья и долгов (и в такой же срок) написал «Идиота».
Бродский в своем прощальном, посвященном Марине, стихотворении уверяет, что навсегда покончил с главной любовью своей жизни:
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем,
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил…
Не то чувствует герой и протагонист Довлатова. Вот, что он пишет в «Филиале»:
Двадцать восемь лет назад меня познакомили с этой ужасной женщиной. Я полюбил ее. Я был ей абсолютно предан. Она же пренебрегла моими чувствами. По-видимому, изменяла мне. Чуть не вынудила меня к самоубийству.
Я был наивен, чист и полон всяческого идеализма. Она — жестока, эгоцентрична и невнимательна.
Университет я бросил из-за нее. В армии оказался из-за нее…
Все так. Откуда же у меня это чувство вины перед ней? Что плохого я сделал этой женщине — лживой, безжалостной и неверной?
Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. Я чувствую, что останусь. И даже не чувствую, а знаю.
Сколько же это может продолжаться?! Сколько может продолжаться это безобразие?!
И тут я с ужасом подумал, что это навсегда. Раз уж это случилось, то все. Конца не будет. До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, — до роковой черты.
Наверное, миллионы женщин были бы счастливы войти в анналы русской (и мировой) литературы в качестве героинь, которых автор (или герой) обещает любить «до роковой черты».
Но среди этих миллионов нет Аси Пекуровской. Одиннадцать лет спустя после смерти Довлатова Ася выступила с книгой «Когда случилось петь С. Д. и мне».
Стрелять в покойников непродуктивно и бессмысленно хотя бы потому, что им не больно. Больно их близким. Книжка написана затейливо, даже изысканно, что твои брюссельские кружева. Но сплетенные не для воротничков и манжет, а для ошейников и наручников. Ася Пекуровская идет по следам довлатовской жизни и его произведений, уличая и разоблачая писателя. Она обвиняет Сергея Довлатова не только в изобилии отрицательных человеческих качеств, но и в жульничестве и вранье при написании художественных произведений. Подвергаются суровому разоблачению причины написания, время написания, место написания, источники и правдивость первоначальной информации, художественные приемы, «кража» чужих рассказов, баек и сюжетных ходов.
Возможно, Ася права. Но так ли это необычно?
И тут я снова позволю себе «постороннюю» цитату:
Правда? Ложь? Преувеличение? Никто не знает. Ни одно его утверждение ни о себе самом, ни о других не могло быть принято как факт без проверки. В своих произведениях он низводил правду — всего лишь до добровольной прислуги своего эго. Он думал и иногда хвастался, что ложь является необходимой частью писательской профессии. Он лгал как сознательно, так и автоматически, но прекрасно сознавая, что он лжет… «Лучшие писатели — лгуны, — писал он, — главное в их произведениях — вранье или выдумка». Впрочем, известно, что он врал задолго до того, как стал писателем. Когда ему было пять лет, он наврал родителям, что сам остановил на ходу несущуюся галопом норовистую лошадь…
О ком это, о Довлатове? Нет. Так описывает Хемингуэя Пол Джонсон в своей книге «Об интеллектуалах». А третья жена Хемингуэя, Марта Геллхорн назвала своего мужа величайшим вруном после барона Мюнхаузена.
Вернемся, однако, к Асиной книге. Ни одна деталь довлатовского творчества не оставлена без вмешательства ее стального скальпеля. У меня было впечатление, что профессор мединститута препарирует лягушку для студентов. На одной салфетке — почки, на другой — сердце, на третьей — мозг, на четвертой — лапки. А вот прячущийся где-то во внутренних органах магический кристалл искусства — талант — не найден. Вероятно, в запальчивости пропустила (кстати, в книге о Достоевском и этого классика Пекуровская превратила в пригоршню праха).
Огорчил меня также ледяной и мстительный тон Асиной книжки о Довлатове. И вот почему.
Я познакомилась с Асей, когда они с Довлатовым уже развелись, и он был женат на Лене. Хотя мы с Асей клубились в разных компаниях, у нас было много общих знакомых, и мы время от времени встречались. Мне импонировала ее независимость, веселость, прямодушие, беззлобность и легкость характера. В ответ на мои восторги по поводу яркого литературного дарования Довлатова, блеска его прозы и его мужского обаяния Ася искренне и правдиво рассказывала о поведении Сергея в «домашней обстановке». Я думала, что после всех его фокусов у нее были основания не испытывать к нему нежных чувств. Было ясно, как в Сережу легко влюбиться, восхищаться им, быть вовлеченной в его мир и как можно после некоего опыта совместной жизни его возненавидеть. Ася же Довлатова вовсе не ненавидела. Она убедительно демонстрировала и на словах, и на деле абсолютное к нему безразличие. И это, по-видимому, ранило и мучило его безмерно. Впрочем, дадим слово самой Асе. В своей книге «Когда случилось петь С. Д. и мне» Ася пишет:
Но одного Сережа был лишен, о чем он, возможно, даже не догадывался и что оказалось его ахиллесовой пятой. Он не знал, не умел, не мог противостоять равнодушию, вязкий плод которого ему пришлось вкусить, возможно, однажды на своем веку, из моих рук. Никому ни до меня, ни после, не случилось покинуть театральный зал, где Сережа играл свой талантливый спектакль жизни, многократно проверенный на многих аудиториях, прервав на полуслове его острый монолог, и никогда в этот зал больше не вернуться. Причем, мой уход не был демонстративным, не сопровождался ни знаками неудовольствия, ни признаками раздражения, что было однозначным симптомом равнодушия.
Здесь Ася права. Сергей не выносил равнодушия к себе. Тем более,
