— согласился я, — коли пивка, я с удовольствием! — И через минуту я сидел с ними в сквернейшей пивной лавке и пил сквернейшее пиво.
Они спросили себе папиросок и стали дымить каким-то дурманом.
В такой обстановке притвориться пьяным ничего не стоило.
— Ты откуда? — спросила меня одна из красавиц. — Может, с нами пойдешь, а? Ночлег есть?
Я замотал головою.
— Зачем? Я и так заночую! Мне не надо! Я выпить — выпью. Вот Сашку встречу, и еще деньги будут! Да! Пей!
— Сашку? Какого Сашку? — спросила другая.
— Перфильева. Какого? Его самого. А деньги есть! — И при этом я звякнул монетами в кармане.
— Пойдем с нами, миленький, — ласково заговорила первая фурия. — Тебе у нас хорошо будет. И Сашку повидаешь.
— Сашку? — повторил я. — Большого? рыжего?
— Его, его! — подхватила другая. — Пойдем!
— В оспе?
— Да, да, лицо все в оспинах! Ну, идем!
— Не, — ответил я, — сегодня не пойду. Пьян. Спать пойду! — И, бросив на стол деньги, я вышел из пивной и, притворяясь пьяным, с трудом дошел до угла.
Там я оправился и быстро пошел домой, думая, каким образом мне изловить этого Сашку.
Что это он, я уже не сомневался, — но идти в Стеклянный флигель Вяземской лавры, куда мы даже обходом не всегда решались идти, и брать оттуда Сашку — дело было невыполнимое.
Я решил выглядеть его днем и арестовать.
Для этого я взял с собою опять своих силачей, опять своего Ицку, и, переодевшись до неузнаваемости оборванцами, мы в пять часов утра уже были на дворе лавры против Стеклянного флигеля, и я зорко выглядывал своего Сашку.
Поднялись тряпичники и пошли на работу, потащились нищие, а там пошли рослые поденщики дежурить на Никольском или у пристаней, прошли наборщики. Двор на время опустел, а Сашки все не было.
— Сидит там и пьет, — пояснил Ицка.
Вдруг я увидел вчерашнюю знакомку. Я тотчас подал знак своим, чтобы они отошли, и подошел к ужасной женщине.
— Не узнала, — прохрипел я.
Она вгляделась и широко улыбнулась.
— Ах, миленький! Ко мне? Пойдем, пойдем. Хозяйка чуланчик даст. Хо-о-ороший...
— Некогда. Мне Сашку надо. Здесь он?
— Здесь, здесь! Сейчас с Машуткой его видала.
— Поди, позови его, — сказал я, — скажи ему, Мишка зовет. Мишка! Запомнишь? А там пить будем.
— Сейчас, сокол, в одну секундочку! — И она, шлепая галошами, побежала на лестницу.
Я быстро подошел к Ицке и шепнул:
— Как махну рукою, хватай!
Он отошел к нашим силачам.
Я стоял вполоборота к лестнице, приняв осанку Мишки, и ждал с замиранием сердца.
Ждал минут пять и вдруг услышал визгливый голос своей дамы.
— Вон он Мишка-то! Иди к ему! Говорит, дело есть!
Я взглянул боком.
Огромный, рыжий, как медведь, растрепанный, на босу ногу и в одной холщовой рубахе, Сашка стоял на пороге крыльца в нерешимости.
Я сделал вид, будто его не вижу, а моя красавица тащила его за руку.
— Иди, што ли! — кричала она. — Эй, Мишка!
Я обернулся и медленно двинулся, кивая головой.
С завязанным лицом, в надвинутом картузе, зная, что Мишка должен прятаться, Перфильев не мог увидеть сразу обман и, поддавшись на мою хитрость, пошел мне навстречу, но я не дал ему подойти.
Опытные помощники, едва он отодвинулся от двери, отрезали ему отступление и шли за его спиною.
Я махнул, и в то же мгновенье четыре сильные руки схватили Сашку.
Он заревел, как зверь, и рванулся, но его снова схватили мои силачи и поволокли со двора.
— Ну, вот и встретились! — сказал я Сашке.
Он только сверкнул на меня глазами, а моя красавица, кажется, превратилась в соляной столб. Разинула рот, развела руками и в такой позе застыла. Уходя со двора, я оглянулся, а она еще все стояла в той же позе.
Привод Перфильева был моим триумфом.
С этого времени сам граф обратил на меня внимание и стал давать мне труднейшие поручения.
Александр Перфильев запирался недолго и после нескольких очных ставок покаялся во всех преступлениях.
Такова история о «душителях» и их поимке.
Память изменила мне, и я упустил множество мелких эпизодов этой длинной и страшной истории, но в общем передал ее так, как она сохранилась в памяти моих современников.
В то время эти «душители» навели на жителей совершенную панику, и, когда страшная шайка была переловлена, все вздохнули с чувством облегчения, а мы с чувством гордости и радости.
Не раз во время дружеской беседы в кружке близких лиц приходилось мне рассказывать кое-что из пережитых приключений во время своих розысков. И часто, очень даже часто, после рассказа о какой-либо поимке отчаянного преступника или же иного рискованного предприятия с переодеванием и т. д., мне предлагали вопрос:
— Неужели вам не было страшно?
— То есть как это — страшно? — приходилось мне отвечать. — Право, не думалось ни о каком страхе. Я просто делал свое дело — вот и все...
— Но ведь вас могли убить, ранить, сделать на всю жизнь калекой... — замечали мне.
Опять приходится повторить, что в такие моменты как-то не думается об этом...
— Значит, вы не знаете, что такое страх, и никогда не трусите? — задавали мне вопросы.
И на это я решительно ничего не могу ответить...
Не трус!.. Гм! А вот скажу вам по истинной совести, что я всю свою жизнь страшно трусил и трушу... мышей. У меня к ним какая-то органическая боязнь... Я никогда не мог пожаловаться на так называемые нервы, да этого в нашей службе и «не полагается», но стоило мне почему-либо вообразить, что в комнате, где я нахожусь, есть мышь, чтобы мною овладело самое неприятное беспокойство и чтобы я немедленно вскочил с места.
Мне кажется, что если бы мышь бросилась ко мне, то я в состоянии был бы от нее удирать самым позорным образом...
Ну, а испытывать страх — настоящий страх пред лицом опасности — как-то мешала служба... Верьте не верьте, но это так... Так торопишься и стараешься исполнить задуманное дело, что как-то и страх пропадает. Ну, и счастье, конечно, как-то служило...
При задержании в вертепах
