Есенин? Конечно, он уже загодя был в восхищении от Дункан, если можно так выразиться, он был влюблен в ее славу, но когда он увидел воочию античную богиню, в нем вспыхнула страсть. Да, да, не любовь, а именно страсть — «половодье чувств».
Для всех было загадкой, как они умудряются понимать друг друга — Айседора не говорила по-русски, а Есенин не знал ни одного европейского языка. И тем не менее между ними установилось полное взаимопонимание.
Позднее в тот вечер Дункан сказала сопровождавшему ее Илье Шнейдеру:
— Он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка и что стихи эти писал гений.
За полночь участники вечеринки начали расходиться. Шнейдер спросил Айседору, не собирается ли она домой. Дункан с видимой неохотой поднялась. Есенин неотступно следовал за ней. Когда они вышли на Садовую, было уже совсем светло. Им повезло — мимо проезжала свободная пролетка. Айседора поднялась в нее, будто в экипаж, запряженный шестерней цугом. Есенин сел рядом с ней. Шнейдеру не оставалось ничего другого, как примоститься на облучке, спиной к извозчику.
Так они поехали по Садовой, уже освещой лучами солнца. За Смоленским бульваром извозчик свернул и выехал на Пречистенку. Лошадка неторопливо перебирала копытами, но Дункан и Есенину это было совершенно безразлично. Они держали друг друга за руки и казались вполне счастливыми. Они даже не обращались к Шнейдеру с просьбой что-то переводить им.
Извозчик дремал, а его лошаденка уже в который раз объезжала вокруг церкви, попавшейся им на пути.
Первым очнулся Шнейдер и тронул извозчика за плечо.
— Эй, отец! Ты что, венчаешь нас, что-ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь…
Есенин встрепенулся и, узнавав чем дело, радостно рассмеялся.
— Повенчал! — раскачивался он от хохота, ударяя себя по колену и поглядывая искрящимися глазами на Айседору.
Она пожелала узнать, что произошло, и когда Шнейдер объяснил ей, она со счастливой улыбкой протянула:
— Свадьба.
Пролетка остановилась у особняка с колоннами. Есенин и Дункан молча посмотрели друг на друга, держась за руки, поднялись по ступенькам и вошли в дверь.
С этой ночи Есенин поселился в особняке, который советское правительство предоставило Дункан и ее школе на Пречистенке.
Уже на следующий вечер они вместе принимали гостей. Это были главным образом приятели Есенина.
Анатолий Мариенгоф описывал этот вечер:
«На другой вечер мы были у Дункан.
Она танцевала нам танго «Апаш».
Апашом был Изадора Дункан, а женщиной — шарф.
Страшный и прекрасный танец.
Узкое и розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет судорожными пальцами. Беспощадно и трагически свисала круглая шелковая голова ткани.
Дункан кончала танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера».
Воспоминания о доме Дункан оставил и Иван Старцев:
«В квартире Дункан всегда царил полумрак, создаваемый драпировками. Поражало отсутствие женщин. Дункан всегда оставалась единственной женщиной среди окружавшей ее богемы. При всей солидности своего возраста она сумела сохранить внешнее обаяние».
Стиль отношений Есенина и Айседоры Дункан установился сразу же после того, как они сошлись. Она — стареющая женщина, до безумия влюбленная в своего молодого, красивого и талантливого любовника. Все это довольно точно подметил Мариенгоф, который писал: «Есенин был ее повелителем, ее господином. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще чем любовь, горела ненависть к ней».
Она не только не стеснялась своей любви к Есенину, но всячески ее выставляла напоказ. Иван Старцев вспоминал: «Одетая в полупрозрачную шелковую тунику, она ласково бросала каждому, кто, сопровождая Есенина, приезжал к ней в гости, обе руки и, смущаясь незнанием русского языка, с трудом говорила:
— Есенин ты друг? Ты тоже друг? Изадора любит Есенина!»
Что же касается самого Есенина, то его ария в этой любовной драме была гораздо многосложнее.
Страсть не любовь, она быстро проходит. И когда Мариенгоф писал о его глазах, «в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней», то есть известные основания подозревать, что ненависть к Изадоре служила только отражением его глубокого отвращения к самому себе — положение, в котором он оказался, не украшало его в собственных глазах. Можно предположить, что он возненавидел себя за то, что продал свое право первородства за чечевичную похлебку. Несомненно, в его связи с Айседорой Дункан присутствовал налет меркантилизма. Его завораживали намеки на капиталы Дункан в Европе и Америке, на роскошные дома и виллы, которыми она якобы там владела. Манила его и перспектива поехать вместе с ней за границу, «Мир посмотреть и себя показать».
Мариенгоф, который недолюбливал Дункан, как, впрочем, и всех женщин, с которыми у Есенина возникали любовные отношения — он ревновал к ним своего друга, — написал довольно жестко, но, надо полагать, правдиво о Есенине в этой ситуации:
«Есенин влюбился не в Изадору Дункан, а в ее славу, в ее всемирную славу. И он женился на ее славе, а не на ней — не на этой стареющей, отяжелевшей, но все еще прекрасной женщине с крашеными волосами. Он испытывал удовольствие, гуляя под руку с этой всемирной знаменитостью по московским улицам, появляясь с нею в «Кафе поэтов», на концертах, на театральных премьерах, слыша позади себя многоголосый шепот: «Дункан-Есенин, Есенин-Дункан».
Словом, связь Есенина с Дункан была не совсем обычной и далеко не однозначной. Конечно, еще теплились угольки страсти, осталась привязанность, временами вспыхивала нежность. Эту двойственность в его поведении по отношению к Айседоре замечали и окружающие.
Уже цитировавшийся выше Иван Старцев в своих воспоминаниях «Мои встречи с Есениным» отмечал: «Есенин свои чувства к Изадоре выражал различно: то казался донельзя влюбленным, не оставляя ее ни на минуту при людях, то наедине он подчас обращался с ней тиранически грубо, вплоть до побоев и обзывания самыми площадными словами. В такие моменты Изадора бывала особенно терпелива и нежна с ним, стараясь всяческими способами его успокоить».
Любопытный и характерный эпизод приводит Георгий Иванов в своих прелестных, хотя и не вполне достоверных мемуарах:
«На банкете в ее честь Изадора поцеловала Есенина в губы. Поэт, который был к этому моменту уже пьян, оттолкнул ее, а когда она снова поцеловала его, ударил ее по лицу. Изадора начала всхлипывать, Есенин принялся утешать ее, кончилось это тем, что она нацарапала бриллиантом в своем кольце на оконном стекле: «Есенин хулиган, Есенин ангел!».
