О дальнейшей судьбе и деятельности М. М. Ермолаева ничего в научных журналах найти мы не смогли. До нашего отъезда-отплытия на Новую Землю оставалось чуть больше месяца, и мы решили отправить Ермолаеву письмо абсолютно наугад, в Ленинград, в Арктический институт. Написали ему о том, что уезжаем в Русскую Гавань, спросили, чем бы он посоветовал нам там заняться, сославшись на журнальные статьи с его авторством. И уже перед самым отъездом получили ответ, начинающийся словами: «Дорогие друзья, мне передали ваше письмо. Вы отправили его на адрес института, в котором я не работал после 1938 года. Старые мои сотрудники почти двадцать лет не знали, жив ли я, и отыскали меня в общем-то случайно…»
Далее Михаил Михайлович давал нам четкие и конкретные советы, призывая вести всесторонние наблюдения за природой, льдами, пресными и солеными, за снегом, особенно на леднике. Вот это-то письмо-напутствие и было нашим единственным руководством к предстоящей работе.
Сборы протекали нервно, в чемоданы и рюкзаки летели самые разные вещи с преобладанием абсолютно лишних. Мы с Наташей цапались из-за каждой мелочи, особенно из-за книг. Она, двадцатитрехлетняя интеллектуалка, желала забрать с собой практически всю их домашнюю библиотеку, включая тридцатитомное собрание сочинений М. Горького. На это я ответил своеобразно: прямо накануне отъезда погрузил почтенного писателя в чемодан, отвез на Кузнецкий мост и оптом продал букинистам, чем поверг в ужас добрейшую Ольгу Григорьевну. Наташа дулась на меня целые сутки, и это в нашей ситуации было непозволительной роскошью.
Моя жена — а я теперь величал ее именно так — прихватила с собой массу записных книжечек, блокнотов, тетрадок, исписанных превосходным, четким и красивым почерком. Наташа всю жизнь делала выписки из книг, особенно поэтических. Среди них меня сразу же поразили стихи, совершенно необычные, невиданные, нечитанные. Имени автора почему-то нигде не значилось, но Наташа и не думала таить его от меня: Марина Цветаева.
Есть у меня отвратительная привычка, свойственная, впрочем, очень многим. Услыхав новое для себя имя (исторический факт, сообщение о нашумевшем событии), я, как правило, тут же начинаю утвердительно кивать — как же, как же, слышал, знавал такого, читывал, кто же этого не знает и т. п. И частенько попадаю впросак, ибо в ходе беседы неизбежно забираюсь в тупик, как бы ни корчил из себя эрудита. Узнав от Наташи абсолютно неизвестную мне фамилию, я не успел состроить умную физиономию, и у меня непроизвольно вырвалось:
— Кто-кто?
Наташа с достоинством ответила, что я не первый и не последний обыватель, слыхом не слыхивавший о гениальной русской поэтессе XX столетия. Впрочем, и она, Наташа, лишь недавно узнала о существовании этой немыслимой женщины, но придет время, и о ней узнают все. В последнем я усомнился, бегло пробежав несколько строк в Наташином блокноте, однако название наиболее крупного произведения, «Поэмы конца», запомнил и даже проникся ощущением, что женщинам вполне может понравиться такое.
А рядом со стихами Цветаевой были совсем другие, и вот они-то по-настоящему ошеломили меня, на всю жизнь запечатлелись в памяти. Это были только-только появившиеся в Москве стихотворения Варлама Тихоновича Шаламова.
Непостижимо! Я не знал Цветаевой, не знал Шаламова, Мандельштама, ведать не ведал о Бунине, Булгакове, Зайцеве, Замятине, лишь краем уха слышал о муже Ахматовой Гумилеве, причем стихов самой Анны Андреевны Ахматовой тоже не читал, хорошо усвоив высказывания товарища Андрея Александровича Жданова о полумонахине-полублуднице (хотя слабо понимал в 1946 году, когда они были произнесены этим погромщиком, значение второго слова). Остается только беспомощно пролепетать: «Такие стояли времена»…
Итак, мы отправились в свадебное путешествие по маршруту Москва — Архангельск — Новая Земля. Возле поезда на Ярославском вокзале было много суеты, веселой и грустной. Едва не опоздала Наташа: мы уезжали каждый из своего дома, поскольку общим пока не обзавелись, ехали на вокзал порознь, сопровождаемые эскортом приятелей, и Наташино сопровождение оказалось не на высоте. Они с грудой вещей очутились на другом перроне, потом мчались сквозь поток людей и едва не опоздали.
Кроме нас с Наташей, на зимовку ехали тем же поездом будущий начальник «Русской Гавани» Михаил Фокин с женой — радисткой Розой и два метеоролога, Володя Королев и Иван Забелин. За плечами Михаила уже были две зимовки по три года каждая, и, в отличие от нас, салажат, возраст он имел солидный, под тридцать. Мы все быстро перезнакомились и ровно через сутки вышли на архангельский перрон бравыми братишечками-полярниками, для которых одинаково привычно перейти и поле, и Баренцево море. И Архангельск, город «доски, трески и тоски», как шутят его пламенные патриоты, встретил нас ласково. Мы бродили по его деревянным тротуарам и мостовым, любовались причудливой и вместе с тем строгой поморской резьбой по дереву, катались на речном трамвайчике по Северной Двине, с восторгом вслушиваясь в уникальный архангельский говорок. Сильнейшее впечатление произвела Бакарица, главный архангельский причал, к которому вставали и от которого отходили морские арктические суда.
В порту Бакарица нас тотчас взяли в оборот — поставили на погрузку судна. Основную работу делали портальные краны, судовые лебедки и члены экипажа, получавшие за свой труд дополнительную зарплату, но и наша дармовая рабочая сила тоже пригодилась. Влившись в матросские бригады, мы закладывали лежавшие на причале бочки, ящики, доски и прочие грузы в толстенные сети, принимали все это добро в трюмы, размещали его там по центру и вдоль бортов. Тем же манером, в сетях, переправляли на судно и живой товар, коров и свиней — на каждую зимовку шло по нескольку голов рогатого и безрогого скота, весомое дополнение к однообразному и маловитаминизированному рациону.
Судно, увозившее нас на Новую Землю, было знаменитым, на его ходовой рубке горделиво сиял красивый макет ордена Ленина: в 1937–1940 годах ледокольный пароход «Г. Седов» совершил во льдах Центральной Арктики дрейф продолжительностью 812 дней и ночей, и пятнадцать героев-седовцев, как их стали с той поры называть, получили Золотые Звезды.
Командовал этим уже здорово состарившимся судном капитан-помор Борис Ефимович Ушаков. Не могу передать своего восторга, когда услышал доносившиеся из кают-компании звуки музыки — это капитан Ушаков исполнял на новеньком, коричневого дерева фортепиано попурри из «Сильвы», «Марицы» и остального Кальмана! Среди полярников прошлых десятилетий нередко встречались личности глубоко и разносторонне одаренные (невольно обижаю нынешних — кто знает, может, и они натуры артистичные, просто я пока не сталкивался с таковыми). Старый полярник Игорь Леонидович Ардамацкий рассказывал мне, что покойный капитан Мелехов, суровейший и жесткий человек, услышав однажды в кают-компании своего ледокола его игру на рояле, смущенно попросил: «Сыграйте, пожалуйста, если можно, серенаду Смита из оперы „Пертская красавица“. Я очень люблю музыку Бизе».
