Ознакомительная версия.
Душа чиновника – не столько загадочная, сколько путаная. В ней смешиваются и неписанные правила карьерного роста, и требования начальства (обычно тоже путаные), и сознание собственной значительности (чем ниже ступенька иерархии, тем оно… сильнее), и забота о личном или семейном бюджете, и какие-то индивидуальные заскоки.
Увы, чиновник у нас решает всё. Не хочу разводить публицистику и расписывать унизительные процедуры, которым подвергают людей, безвкусие и самоуверенность наших филистимлян – диковинного сословия, угнетающего народ и созданного из самого народа. Но хочется проследить одну закономерность.
Чиновник – существо довольно равнодушное, ороговевшее, ведь это коготь власти. Чиновник – человечек, привыкший прятаться за чин. В нём сильна служебная оглядка: не влетит ли ему сверху за то или иное равнодушие. За такие тонкости, как равнодушие к традиции, ему вряд ли влетит…
Сороковую школу слили с другой, находившейся не очень далеко. И присвоили объединённой школе номер 40. Таким образом, разрушили сразу две традиции: у одной школы отняли имя (пусть даже оно было номером), у другой аннулировали место жительства. Вот и всё. А что такого? Подумаешь…
Правда, иногда традицию удаётся сохранить вопреки безразличным манипуляциям чиновников. Но об этом в следующей главе.
Так вышло, что в последнюю осень перед моим инсультом мы с Машенькой оказались в начале улицы Тимура Фрунзе. И решили, раз уж мы здесь, пройти её до конца, посмотрев на место, где я учился.
И вот оно, надо же, – здание школы. Оно стало поярче. Старые кирпичные стены теперь покрыты свежей краской кирпичного цвета, ну или почти кирпичного. Теперь это – Политехнический колледж №2. В пустынном дворе стоят два древних грузовика: полуторка и трёхтонка, насколько я в этом разбираюсь. У торца здания красуется чудо дизайна – скульптура робота, сваренная из рессор и прочих отработавших деталей. С задней стороны – автомастерская. Но тот же дворик, те же двери. А в окна на первом этаже видны мастерские. И тиски на столах, словно именно те, за которыми мы обрабатывали ушки для навесных изделий.
– Те же, те же, – заверила меня Машенька. – Ведь не поменяли же их на новые. Выбросить могли, а вот заменить вряд ли.
Напротив, через дорогу, видно во дворе «Красной Розы» небольшое строение, которого я раньше не замечал (то ли ворота были наглухо закрыты, то ли вид у здания был иной). Теперь это явно часовня, только нет купола и креста. Но «роза» уже пишется с маленькой буквы, и всё вместе именуется «Деловым кварталом „Красная роза 1875“», то есть квартал этот скуплен под офисы, район-то элитный. Не испытывая особой симпатии к Розе Люксембург (мало про неё знаю), я всё-таки погрустил о превращении революционерки в цветок. К ней, бедной, дезавуированной Розе-розе приставили для гарантии ещё дату 1875, чтобы вызвать ассоциацию у современных деловых людей не с революцией (а то подумают: чур меня, чур!), а с добротным русским капитализмом. Хотя, кажется, Жиро, основатель мануфактуры в 1875 году, был тем ещё махинатором.
Исчез ржаной запах. Теперь корпус с остроконечными крышами, из которого он сочился (может, вовсе и не пивзаводу он принадлежал), стал тоже элитным – дизайн-центром с художественной галереей.
Да и весь бывший Тёплый переулок стал разнообразнее и шикарнее. Появились дома с зеркальными стёклами, обменные пункты… Так что, наверное, и политехнический колледж просуществует здесь недолго.
Впрочем, о Тёплом переулке немало написано. Он встречается в стихах и песнях, в рассказах и повестях. Есть целая повесть Бориса Горзева «Тёплый переулок». Интересно написал об этих местах (тогдашних, давних) Феликс Ветров. Ну, вот и я принёс Тёплому переулку свою небольшую дань.
Смена школ – смена жизней
Так получилось, что я учился в трёх школах, и каждая из них совпала с определённым структурным периодом жизни. Подозреваю даже, что это не просто рука Провидения, а участие мамы, которая видела, что я становлюсь другим, и помогала измениться внешним условиям. Иначе я так и проучился бы всю жизнь в одной школе.
Если смотреть шире и дальше, то можно заметить, что важной школой явился и мехмат. После этого создавать «школы», в чём-то совпадающие с новым периодом жизни, стало моей собственной заботой. В школе юности я изучал философию, литературу, поэзию, переводческое дело, программирование. В школе зрелости занялся практическим изучением литературного творчества, в том числе его педагогического аспекта. Сейчас, не ощущая себя ни стариком, ни инвалидом, всё-таки понимаю, что перешёл в школу старости, где свои предметы изучения, философические и духовные, и эти воспоминания относятся уже к занятиям в новой школе…
Новая школа и новая жизнь мне нравятся. О том, Кто в ней директор, напоминает пословица: «Все под Богом ходим». У завуча-Луча я нахожусь под персональной опекой, и это меня не тяготит, а радует. А преподаватели здесь – все, кто вокруг, в том числе и одноклассники, и те, кто из младших классов (или из других школ, что одно и то же).
Неизвестно, сколько мне здесь учиться (хотелось бы, конечно, подольше), но с интересом и пиететом я подумываю и о следующей школе, неизвестной и загадочной, о тех предметах, которые предстоит там изучать…
Но это уже размышления вдаль. Главу об отрочестве я здесь заканчиваю и перехожу к возрасту, который был полон совсем другой энергетикой.
Глава 4
Девятый «А». На пути в юность
(1961—1964)
Где прошла эта невидимая граница между отрочеством и вхождением в юность? Дату не назову, и переходом в девятый класс это не решалось. Но именно три года в старших классах были для меня пограничными.
Настало время приноравливания – к себе и к другим, к возможностям и невозможностям. Началось выяснение самого себя, а не просто запасание всем, к чему возникнет расположение.
Время начала юности – особый, газированный возраст. Располагающий и к меланхолическому одиночеству, и к драматическим клоунадам, и к находкам среди соблазнов. Мне очень повезло с новой школой, с одноклассниками, с главным для меня учителем здесь. Во многом он оказался и по жизни одним из самых замечательных моих учителей.
За этот трёхлетний период я начал писать, а главное – начал думать. Не очень-то осознавая происходящее, постепенно вошёл во вкус метаморфоз, которые со мной происходили. У меня такое ощущение, что и школьная реформа, добавившая одиннадцатый класс к привычной десятилетке, была предпринята для того, чтобы дать мне большее пространство для становления.
Закончив восьмой класс в сороковой школе, я решил найти место с более качественным образованием. Поиски новой школы мы затеяли вместе с двоюродным братом Борей, который тоже хотел что-нибудь поинтереснее. Обе наши мамы поддерживали нас в этом намерении.
Сначала нацелились на школу №5, но физика и химия, которые в ней культивировались, особого энтузиазма у меня не вызвали. Следующей стала математическая школа №52. Кажется, её нашли именно наши мамы.
Время приёма уже прошло, и мы пришли на собеседование прямо к директору, Александру Николаевичу Склянкину. Невысокий, строгий, и в то же время какой-то доверительный, он мне чем-то напомнил отца.
– Допустим, вот у этого ключа, – он взял ключ от своего кабинета, – вес один грамм (ключ, конечно, весил побольше, но мы не спорили). А какова его масса? С каким ускорением он будет падать на землю?..
Не помню, что мы отвечали. Что-то правильное удалось сказать. Интересно, хором, что ли? После двух-трёх вопросов Склянкин махнул рукой и сказал:
– Ну, в девятом «А» для вас места найдутся.
Вот так, пройдя блиц-опрос по физике, мы попали в математический класс.
Девятый «А» был странным классом. Из тридцати семи человек некоторые, несомненно, приближались к гениальности (во всяком случае, производили такое впечатление). Несколько человек попали сюда, видимо, по блату (и учиться им было трудно), но в основной части ученики были такими, что в сороковой школе считались бы лучшими из лучших.
Однако самое главное – это классный руководитель, Герман Григорьевич Левитас. В свои двадцать восемь лет он был талантливейшим педагогом. Про него расскажу отдельно.
А началась наша учёба с жуткой контрольной по алгебре, на которой почти все получили единицы. Похожим был результат и первого сочинения по литературе.
Учёба у нас шла достаточно активно, внеучебных занятий тоже хватало. Математикой мы занимались с аппетитом. Левитас возбуждал его у нас своим собственным отношением к этой науке и вдохновенными педагогическими импровизациями. Прочая школьная жизнь была более обычной, но и она меня устраивала.
Ознакомительная версия.
