выражал огорчение, что не получил ответа на свое первое письмо. Может быть гетмана покоробили его титулы? «Я употребляю их потому, что Бог и предки мне их даровали. Неприлично мне входить в рассуждение о том, что говорит королю совесть по поводу договора с Борисом, но посудите, должен ли я терять из-за этого свое право?»
Замойский вновь не удостоил царевича ответом. Мнишек же получил от него строгий выговор за то, что собирает войска без ведома гетмана – начальника всех военных формирований в Польше. Относительно рассуждений воеводы об успешном исходе похода, он писал: «Случается, что кость в игре падает и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кость важные и дорогие предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему. Москвитяне могут сделать нападение на коронные земли и предать наш край огню и опустошению, а мы не готовы к отпору».
«Уже и так ропщут на вас, – продолжал гетман, – за то, что от такого сбора людей причиняются неприятности жителям; если же вы этим навлечете какой-нибудь вред от неприятеля, то это будет приписываться вам. Следует, полагаю, вам подумать об этом. В Москве чуют и все хорошо знают, что у вас готовится. И они против вас приготовляются гораздо исправнее, чем кажется вам. Рассудите – может ли кто из частных лиц толковать по-своему присягу Его Величества короля? Сохрани, Боже, от неудачи: тогда сомнительна будет для нас возможность возмездия москвитянам, так как вина будет наша, начало положится от нашей стороны несоблюдением мирного договора. Прибавлю: все полагают, что вы действуете противно воле короля, и я сам, будучи военным сановником, не получил от Его Величества никакого заявления в вашу пользу, напротив, из отзывов Его Величества уразумеваю противное. Это я писал вам уже не раз и более ничего не могу вам написать».
Замойский еще раз подтвердил, что стоит выше всяких интриг, когда речь идет о благе государства. Но, как видно из слов гетмана, король оставался верен своей двуличной политике. Предоставив в распоряжение Дмитрия часть доходов Самборского имения, он заботился также и о том, чтобы его солдаты не остались и без духовной пищи. В августе в Самбор приехали два капеллана, оба иезуиты. Один из них, о. Николай Чижовский, происходил из протестантской семьи. Его вступление в орден было шагом глубоко продуманным и самостоятельным, ибо это был человек спокойный, уравновешенный и рассудительный; его честолюбие не простиралось далее заведывания каким-нибудь духовным училищем. Второй – о. Андрей Лавицкий – представлял его полную противоположность. Натура мистическая, экзальтированная, он мечтал о миссионерской деятельности в Индии и о мученическом венце под голубым небом тропиков, но вместо этого должен был нести слово Божие русским медведям. Оба были назначены орденским начальством полковыми священниками при польских отрядах Дмитрия.
Дмитрий знал об их назначении и торопил их с приездом. С первой же встречи он очаровал капелланов – они не нашли в нем ничего грубого, ничего варварского. Он заставил их взглянуть новыми глазами на их миссию.
– Я обещал Богу строить в России церкви, школы, монастыри, – сказал Дмитрий. – Ваше дело – распространить там католическую веру и добиться ее процветания. – И в порыве доверия прибавил: – Я вручаю вам свою душу.
Капелланы почувствовали себя не заурядными полковыми священниками, но апостолами. У них захватило дух от раскрывшихся перед ними перспектив. Университетские аудитории и знойное небо Индии были забыты. Они поверили в истинность Дмитрия раз и навсегда.
Замойский был не совсем прав, говоря, что русские готовятся дать отпор войскам Дмитрия. Хотя в России уже не осталось человека, не осведомленного о польских делах, Борис все еще страшился назвать вслух роковое для него имя. Он надеялся путем тайных переговоров уговорить короля и сенаторов выдать ему Дмитрия. Для этого царь приблизил к себе боярина Смирного-Отрепьева, называвшего себя дядей Григория Отрепьева (или только приписывавшего себе это родство), и в половине августа 1604 года отправил его в Польшу с посольством. О цели переговоров в Кремле говорили только запершись, чтобы не допустить огласки.
Официально Смирной назывался не послом к польскому королю, а боярским гонцом к литовскому канцлеру Льву Сапеге и к виленскому воеводе Христофору Радзивиллу, о недавней смерти которого в Москве еще не знали. В верительных грамотах Борисова посла было написано, что он едет жаловаться литовским властям на скопление вооруженных людей в опасной близости от русской границы. Имя Отрепьева не упоминалось.
Смирной начал свою речь перед литовскими панами в полном соответствии с официальной целью посольства. Он требовал распустить вооруженные отряды в Самборе и Львове.
– Бояре упросили царя кончить дело полюбовно, раньше, чем прибегать к более решительным мерам, – говорил он.
Изложив эту часть своего поручения, он попросил у Сапеги аудиенции, чтобы поговорить о другой. Литовский канцлер отказал ему, сославшись на то, что король не поручал ему вести тайных бесед с русским послом. Смирной настаивал и с трудом смирился с отказом. Тогда в присутствии всех панов он заговорил о настоящей цели своего посольства. Оказалось, что Годунов поручил ему увидеться с племянником, беглым монахом Григорием Отрепьевым, выдающим себя за царевича Дмитрия, и раскрыть перед королем и сенаторами злостный обман. Впрочем Смирной уверял, что готов к любому исходу дела: если окажется, что Дмитрий не его племянник, а настоящий царевич, то он, Смирной, подчинится ему и станет помогать против Бориса.
Паны Смирному не поверили и прямо заявили, что в его посольстве видят лишь попытку соглядатайства. В свидании с Дмитрием ему было отказано. Тем не менее его посольство имело один важный результат: оно резко изменило поведение канцлера Сапеги. До сих пор он допускал возможность царского происхождения Дмитрия и объявлял о своей готовности помогать ему людьми и деньгами, но теперь вдруг перешел на сторону противников царевича. В донесении королю о переговорах со Смирным он советовал положиться на волю сейма, а пока что приостановить военные приготовления в Самборе. Интереснее всего то, что отныне Сапега не просто отрицал истинность Дмитрия, но отстаивал, чуть ли не единственным из сенаторов, его тождество с Отрепьевым. Нам вряд ли когда-нибудь станет известна причина перемены его взгляда на Дмитрия.
Высказывалось мнение, что не приехав на встречу на Смирным, Дмитрий тем самым косвенно подтвердил свое самозванство. Но была ли гарантия искренности Смирного в таких обстоятельствах? Он занимал слишком двусмысленную позицию, чтобы считаться надежным свидетелем в этом деле. Кроме того, что давал Дмитрию даже благоприятный для него исход встречи? В Польше никто не считал его Отрепьевым, а переубеждать Бориса он, разумеется, не собирался.
Войско Дмитрия росло. К нему отовсюду
