Герат. Кажется, афганцы оставили его в таком девственно-диком виде со специальной, устрашающей целью. Десять лет назад Афганистан показывал себя без прикрас, вплотную, лицом к лицу. Иногда это лицо благодушно улыбалось. Средневековая Азия встречала странника традиционным гостеприимством, радовала его тенью палаток на привале, треском горящего саксаула, дразнящим запахом плова, синим дымком чилима, заменяющего здесь кальян. До Ардеванского перевала — прохладных ущелий, горных изумрудных потоков — было тридцать пять километров безводной равнины, изредка перерезанной оросительными каналами, сожженной безжалостным солнцем. Это был утомительный и долгий переход. Синий горный хребет Парапамиз, тройная линия горных гребней лежала на горизонте. Четыре, пять, шесть часов мы шли против солнца к проклятому горному хребту, но он был недосягаем, он как бы уходил от нас, меняя цвета и оттенки. На закате солнца он стал иссиня-черным и наконец пропал в темноте.
Желанный привал под зубчатой высокой стеной афганской деревни. На стене стояли седобородые старики в чалмах; они опирались на посохи как библейские старцы и строго смотрели вниз на дымящие костры, палатки, вьюки, и невиданных гостей-чужестранцев. А гости сидели за шаткими походными столами. Свечи под стеклянными колпачками освещали три разнообразных плова, баранину в растопленном жире, чечевичную кашицу — чудеса афганской походной кухни. Зеленый, утоляющий жажду чай «чай и зард» в кузнецовских трактирных чайниках с розанами и кузнецовских чашках, окончательно победивших в Афганистане английские спиртовки и термосы. Гости пили чай из кузнецовских чашек, ели белый хлеб, похожий на кавказский лаваш, и еще не знали, что староста афганской деревни, тоже библейский старец, получил пятьдесят плетей за то, что его хлеб показался черствым прислуживающему высоким гостям мехмандару. А если бы гости и знали об этом, то вряд ли они могли втолковать мелкому чиновнику, старшему слуге наместника Гератской провинции, начальные основы гуманности. Он был и смешон и страшен — толстый, приторно-ласковый человечек с эспаньолкой, с бирюзовыми кольцами на коротеньких пальцах-обрубках, в сером в клетку галифэ и гремящих оранжевых крагах. В тот вечер с ним случился трагикомический эпизод, анекдот из эпохи первых шагов нашей дипломатической деятельности. Переводчиком при миссии был Джелали, добродушный и невозмутимый малый, узбек из Ташкента. У него был только один существенный для его должности недостаток — он одинаково плохо знал русский и персидский язык, на котором говорили афганцы. В тот вечер бирюзовый мехмандар сделал все для того, чтобы угодить высоким гостям, и Ф. Ф. Раскольников сказал Джелали: «Переведите ему, что я, от моего лица и лица моих спутников, благодарю наместника…» и далее все, что полагается говорить в таких случаях. Наш переводчик произнес только одну, непонятную для нас персидскую фразу, но эта одна фраза имела потрясающее действие. Сладчайшая улыбка слиняла с лица мехмандара, и слуги, закрыв лицо руками, бросились прочь от стола. И когда в Герате настоящий переводчик расспросил афганцев об этом эпизоде, то оказалось, что слова «от моего лица и лица моих спутников» Джелали перевел буквально так: «удалитесь от моего лица и лица моих спутников». Мы загладили этот эпизод мимикой и благожелательными жестами.
Черная южная ночь и большие южные звезды. Дует прохладный ветер — ласковый, услужливый, отгоняющий москитов ветерок. Но за горным перевалом легкие зефиры обращаются в яростный вихрь, в горячий ветер, возникающий с точностью хронометра на закате солнца. Четыре часа дует этот бешеный ветер и спадает так же внезапно, как возникает из пустыни. Он дует изо дня в день сто двадцать дней в году. В Бухаре его называют «афганцем».
Лагерь спит. Афганский часовой ходит у вьюков. Из нашей палатки уже в полусне мы следим за полуоборотами и сложной шагистикой и старинными ружейными артикулами афганского солдата и затем засыпаем сразу под плач и визг, и стенания шакалов.
На четвертый день путешествия мы спустились в долину Герируд и увидели восемь высоких, прямых и слегка наклоненных колонн, похожих на фабричные трубы. Это были минареты «железного хромца» Тамерлана, Тимура. Они поднимались над тропической зеленью садов Герата. Это было на четвертые сутки; курьерский поезд успел бы пройти расстояние от Москвы до Тифлиса, мы же сделали всего сто двадцать пять километров. Вот темпы тысячелетней Азии.
Нас задержали еще на один час на спуске к Герату. Мелочи имеют свой смысл и значение на Востоке, и эта мелочь тоже имела свой смысл и историю, связанную, как ни странно, с Тимуром и его минаретами. В день приезда в Герат нашей миссии за час до торжественной встречи рухнул один из минаретов Тимура. Как могли понять и растолковать эту случайность люди средних веков? Дурное предзнаменование? Война, тяжелое испытание для всей страны и города Герата? И в ту же минуту чиновники и офицеры понеслись на резвых конях к наместнику провинции, девяностолетнему старцу, деду эмира, «который мудр и знает все лучше любого ученого муллы». Старец подумал и спросил: «Как упал минарет? Поперек или вдоль дороги, по которой едет высокий гость?» На наше счастье минарет упал вдоль дороги, верхушкой к кабульским воротам, как бы указывая путь в Кабул. И потому пушечный салют приветствовал «азрет али сафир саиба», посла дружественной страны. Караван тронулся к Герату. Четыре кареты выехали навстречу гостям и почетный эскорт афганских кавалеристов, склонив пики, ринулся в гору, как бы атакуя наш караван. Мы спустились к могиле Маулеви Джами, поэта Джами, еще не зная, какие события предшествовали пушечному салюту в честь полпреда РСФСР.
Могила поэта, столетний кедр, мраморное резное надгробие — сколько раз они были целью наших прогулок в Герате! Чернобородые, молчаливые, задумчивые афганцы, их жены — бесформенные коконы, закутанные в чадры, сидели в тени старых кедров. Они даже не поворачивались в сторону безбожников-чужестранцев. Мы бродили вокруг бассейна; птицы пели над могилой поэта, и пейзаж, который мог бы растрогать любого ориентального романиста, долина, синие и лиловые горы, голубая эмаль минаретов башни и стены Герата были просто невыносимы. Это происходило потому, что шесть человек прожили почти год на положении Робинзонов среди ориентальной меланхолии и экзотического великолепия гератского пейзажа. Как это случилось — я расскажу впоследствии.
Мы въехали в Герат, не выходя из состояния глубокого изумления. Представьте себе группу политических и военных работников, приученных к суровому быту эпохи военного коммунизма, к товарищеской простоте и известной грубости в речах и поступках, Представьте себе северян, привыкших к скупым белесым тонам и полутонам севера, к великорусскому пейзажу, березкам, «безгласности, безбрежности, манящим высям, уходящим далям» и к серенькой ряби
