Маркизовой лужи. И вдруг эти люди брошены в субтропики, в благодатную долину, обведенную тройной каймой горных хребтов, в темнозеленую листву чинар и в нежную зелень абрикосовых садов и в топкие болота рисовых полей. Ночь мы провели на верблюжьей кошме и видели на твердой, обожженной, как глиняный горшок, земле клешни и рачью шейку скорпиона и пружинное тело фаланги. Шакалы оплакивали нас пронзительными голосами плачущих младенцев. Змеи поднимали из камней трехгранные головки. А утром нас ослепили зелень и солнце, нас оглушил салют из заряжающихся с дула пушек и иступленный рев тромбонов и барабанная дробь афганских оркестров. Мои товарищи, скромные люди, видевшие тиф и непогоду, и смерть, и суровые трудовые будни, сделались участниками пышного и парадного спектакля, напоминающего шествие султанши в сказках Шехеразады или парад Черномора в Руслане. Город Герат, зубчатые стены, башни и крепостные ворота были дальним планом неправдоподобно-прекрасной декорации. И мы, невольные актеры пышного спектакля, были так же интересны для его зрителей, как зрители были интересны для нас. Тысячи и тысячи людей стояли по сторонам дороги, на холмах, на плоских крышах домов, на глинобитных оградах садов. Дети, взрослые и старики (ни одной женщины) — все были одеты в однообразные цвета: в белое — «патлун кандагари» (необъятные шальвары, ниспадающие до туфель с закрученными носами) и коричневое — род жилета из мохнатой домотканной материи. Сорок «газ» белоснежной маты идет на чалму афганца, ровно столько тонкого полотна, сколько нужно, чтобы обернуть и закутать тело правоверного в его смертный час. На скромном бело-коричневом фоне, у горных склонов цвета обожженной глины, неистовствовала зелень садов, голубизна минаретов, свирепствовал пожар медных труб, золотой и огненно-алый фейерверк мундиров, эполет, плюмажей и аксельбантов афганского генералитета. Рядом с этим беснованием золота и алого сукна мы вдруг увидели старомодные черные сюртуки афганских купцов, европейские, семидесятых годов, сюртуки при белоснежных шальварах и туфлях «пешаури» и неизменных чалмах, завязанных с недосягаемым искусством. Генералитет и нотабли города Герата стояли на фоне белоснежной, раскинутой полукругом палатки, задыхаясь от жары и размокая от пота в своих алых мундирах и черных сюртуках. Наш караван приближался в облаках белой пыли; дорога дымилась за ними почти на полкилометра. Караван начинался авангардом афганских кавалеристов и старинными каретами, которые ожидали нас у могилы Джами. За каретами, качаясь, плыли малиновые и оранжевые чехлы тахтараванов, затем ехали восемь матросов, конвой полпреда — ехали с независимым и небрежным видом, как ездят верхом только матросы. Их бескозырки и ленточки и синие воротники странно несоответствовали азиатским седлам и сбруям. За ними ехали сотрудники полпредства в штатском и в полувоенной форме, дальше все тонуло в белом облаке пыли, поднятой вьючными конями. Кареты остановились у белой палатки. Человек в красных кавалерийских штанах, штатском пиджаке и красноармейском шлеме, первым пошел нам навстречу и быстро сказал по-русски: «здравствуйте, товарищи, я генконсул Саулов». В глазах у него было нетерпение, тоска от жары и вместе с тем покорность долгу: «комедия, жара, вообще скука, но что поделаешь. Полагается — терплю». Мы идем к огненнозолотому полукругу мундиров и черной кайме сюртуков. Высокий, с матово-желтым лицом старик в мундире городничего из «Ревизора», не поднимая глаз, тихим, несколько монотонным голосом начинает приветственную речь. Он говорит десять-пятнадцать минут на мелодичном и звучном языке Саади. Возможно, эта речь полна метафор в восточном вкусе, витиеватых сравнений, глубокомысленных исторических сопоставлений — мы слышали знакомые имена султана Бабэра и Сулеймана Великолепного и Александра Македонского — Искандера и имя Михаила Ивановича Калинина. Наконец он кончил речь, наш Джелали переводит ее одним духом лаконической фразой: «Он сказал — слава богу, хорошо доехали. Можно ехать дальше».
Кареты трогаются, и между двух минаретов мы медленно двигаемся к прямоугольнику стен и башен Герата. Вблизи Герат перестает быть декорацией. Стены и башни, оказывается, имеют объем и все три измерения. Нищие в неописуемых лохмотьях, полуголые, изъеденные пиндинской язвой, волчанкой и луэсом, бегут за каретой.
Мы приехали в Герат.
Во дворе загородного дома «Баг-и-Шахи» (можно перевести — «царский сад») в тени галлереи стоял бритый наголо человек в визитке. Он курил сигаретку; вокруг стояли матросы и смотрели, как афганский слуга отгонял мух от его голого черепа. Это был врач генерального консульства, Гуго Дэрвиз, австриец из бывших военнопленных, бывший венский студент, славный малый, хороший товарищ, но по внешности типичный немецкий бурш. Он уже однажды был в Кабуле и в Персии и потому считался у нас признанным ориенталистом.
Он любил поговорить, говорил много и довольно бессвязно, с некоторым трудом справляясь с русским языком, прищелкивая языком и пальцами, когда не сразу находил нужные слова. Изумляясь и недоумевая, издали смотрел на него секретарь консульства и в десятый раз задавал себе вопрос, имеет ли право советский служащий вынуждать афганского слугу отгонять от себя мух и нет ли в этом унижения человеческого достоинства. Но так как было известно, что данный слуга есть переодетый полицейский, то можно ли говорить о человеческом достоинстве полицейского? «Престиж, — между тем философствовал доктор Дэрвиз, — я имею в виду, то-есть я хотел бы сказать, дело в следующем…» И он щелкал языком и пальцами. «Восток, как таковой, есть восток. Я имею в виду престиж. То есть дело в том, что…» Дальше следовали подкрепленные историческими фактами и ссылкой на авторитет Кэрзона и знаменитого ориенталиста Бартольда разъяснения разницы между пушечным салютом в двадцать один и сто один выстрел и разъяснение, кого именно следует титуловать «дженаби», а кого «азрет али», и далее еще — о том, что ни в коем случае нельзя справляться у афганца о здоровьи его супруги, потому что это абсолютно неприлично с тонки зрения мусульманина. Матросы и сотрудники полпредства слушали лекцию о престиже европейца в суверенных государствах Средней Азии, а афганский хан, уездный хаким — начальник Сабзевара, величественный и равнодушный, сидел на ковре у дверей комнаты доктора. Хан был болен венерической болезнью и сделал в этот день пятьдесят километров, чтобы посоветоваться с «дженаби доктор саиб».
Узкая каменная лестница, завиваясь винтом внутри башни, вела в крытую галлерею, огибающую дом со всех четырех сторон. Галлерея напоминала палубу речного парохода, и сам дом был похож по форме на двухэтажный речной пароход с флагштоком на плоской крыше. От главного фасада дома к городским воротам вела широкая дорога. Перед домом, на рисовых полях, работали тихие и покорные крестьяне. Когда всадник проезжал по дороге, они поднимали руку козырьком к
