если не как провокация, то, разумеется, как прямой (стилистический) ответ на «Континент» Максимова, равно как и на советские журналы с их напыщенными наименованиями [173].
Синявские прочно застолбили свой участок в литературе, и это была литература с воинственным подтекстом. Журнал был для них и profession de foi, манифестом, и призывом к оружию: чисто литературные материалы перемежались статьями с явным полемическим окрасом [174]. Обстоятельства основания «Синтаксиса» и активнейшая роль в нем Марьи Васильевны сыграли немаловажную роль в определении этического настроя журнала. Для публики не была секретом ее центральная роль в жизни Синявского, не только в качестве его жены, но и как сооснователя журнала и его самый ярого и ревностного защитника. Эта роль сложилась еще тогда, когда Синявский находился в заключении. Действительность опровергает то скромное утверждение, что она создала журнал после выхода Синявского из «Континента» просто для того, чтобы дать ему возможность печататься; это, очевидно, только часть правды, учитывая тот духовный настрой, с которым она задумала и осуществила свой план, и решимость, с которой она его реализовала.
Символично, что Синявский и Розанова приняли эстафету от А. И. Гинзбурга, ведь именно Гинзбург выпустил первый журнал под названием «Синтаксис» – «первое неограниченное, свободное и неподцензурное слово, появившееся в советское время», за что и был арестован в 1960 голу. В 1967 году он был арестован повторно, а в 1968 году приговорен к пяти годам строгого режима за составление «Белой книги по делу А. Синявского и Ю. Даниэля», записи их судебного процесса. К моменту запуска журнала «Синтаксис» Гинзбург был арестован за правозащитную деятельность в третий раз. Новое издание не только носило имя уже известного журнала; каждый из первых номеров был нацелен на продвижение его идей. Однако в «Синтаксисе» прежде всего намеревались публиковать литературную критику исходя исключительно из ее литературных достоинств, а не советскую или антисоветскую, про– или антиэмигрантскую. Такое намерение, при всей полемической страстности, было пронизано духом терпимости и верой в индивидуальную свободу: «пути искусства – неисповедимы. И каждый решает сам, как ему лучше писать» [Синявский 1982а: 150] [175].
С этой позиции «Синтаксис» стремится воспитывать аудиторию для критики. Отсутствие «широкой и квалифицированной» литературной критики в литературных кружках русской эмиграции Синявский объясняет как отсутствием подлинных, живых литературных дебатов, так и отсутствием читателей. И то, и другое «не сулит ничего доброго русской литературе».
В сущности, тот же застой в литературе, с которым он боролся в России, как ему представляется, преобладает и в эмиграции, хоть и не по совсем тем же причинам. В условиях свободы и без необходимости бороться читатель погружается в своего рода «безразличную усталость», писатель, в свою очередь, «становится конформистом по отношению к этой среде», а сам читатель «в литературе ищет развлечения и успокоения» [Синявский 1982а: 152–153].
По словам Андрея Архангельского, «Синтаксис» искал и воспитывал другого, нетипичного читателя, редкого в российских реалиях: не антисоветского борца, уничтожающего имперские танки, не истеричного любителя литературных кулачных боев, не равнодушного скептика, а трезвого и активного соавтора» [Архангельский 2006].
Публикация «Прогулок с Пушкиным» в Лондоне в 1975 году переводит конфликт Синявского и Солженицына в более широкий контекст российской литературной полемики, которая так легко пересекала границы между Россией и эмигрантскими аванпостами. Ирония в том, что самой литературе пересечь эти границы было трудно. Нонконформизм Синявского вновь стал главным, пусть и не четко обозначенным вопросом, связанным с проблемами культурной и национальной идентичности.
Первый залп дала «старая гвардия» русских эмигрантов статьей Р. Б. Гуля «Прогулки хама с Пушкиным» [Гуль 1976]. Свирепость нападок Гуля была такова, что впоследствии М. Окутюрье окрестил его статью «вторым судом» над Синявским [Розанова 1990: 157]. Еще больше иронии в том, что Гуль, проклиная большевизм за «охамление» русской культуры, описывал феномен Синявского-Терца и как результат, и как источник этого процесса.
Выпады Гуля, якобы чисто литературные по форме, имели националистический подтекст: любое открытое осуждение Пушкина прямо приравнивалось к оскорблению самой России (повышенную чувствительность к вопросам национальной идентичности можно посчитать одной из особенностей эмиграции тех лет [176]), а Синявский был заклеймен «русофобом». Ярлык «русофоба» прекрасно увязывается с мнением Солженицына о Синявском, указывая на явную преемственность между восприятием культуры «первой» и «третьей волной» эмиграции [Theimer Nepomnyashchy 1991б: 32–33].
Скандал вокруг «Прогулок с Пушкиным» пробудил долго сдерживаемое раздражение, которое выходило далеко за рамки литературных «проступков» Синявского. Его досрочное освобождение вызывало, по меньшей мере, вопросы, а и без того накаленная атмосфера эмигрантских (диссидентских) кругов стала подходящей почвой для оскорбительных домыслов о сделке с КГБ [177]. Статьи с нападками на него из-за книги о Пушкине и его русофобии поэтому содержали намеки и более личного характера. То, что ему удалось написать в лагере почти три книги и даже передать жене одну из них, еще добавляло масла в огонь, и многие намекали на некое особое отношение к нему или даже высказывали абсурдную мысль, что он вообще не отбывал срок [Гуль 1976: 121]. Эти обвинения подкреплялись, очевидно, и обидой на «отсутствие у Синявского солидарности с нашим общим делом», его нежеланием описывать ужасы лагерей и страдания заключенных [Scammell 1977: 627]. Помимо того, в отличие от Даниэля и его супруги Л. И. Богораз, ни Синявский в заключении, ни Розанова не создавали проблем властям и не участвовали в «антисоветской» деятельности [Розанова 1994: 144–145] [178].
На эти обвинения наслаивались и другие слухи – о том, что Синявский в молодости сотрудничал с КГБ, и в конце 1940-х годов чекисты пытались его использовать для поимки с поличным дочери французского военно-морского атташе в Москве Э. Пельтье-Замойской. Хотя до публикации «Спокойной ночи» в 1984 году в печати об этом не сообщалось, З. Е. Зиник пишет о том, что Солженицын сразу же после прибытия на Запад в 1974 году составил список «тех диссидентов, которых, по его мнению, так или иначе можно было подозревать в сотрудничестве с КГБ». Имя Синявского в этом списке отсутствовало, но Зиник сразу же обращает внимание на неудачную попытку Солженицына «очернить» Синявского [Zinik 2007: 6]. Тот факт, что пресловутый список никогда не был опубликован, не смог остановить сплетни.
История, казалось бы, повторялась, и первые годы жизни на свободе стали фоном для автобиографического романа Синявского «Спокойной ночи», где он вновь имитирует искусство. Его не признали героем и, несмотря на мужественное поведение на суде, он стал главным злодеем этой драмы. Мысль о том, что чужак всегда вызывает подозрение и угрозу, прозвучавшая в
