href="ch2-182.xhtml#id416" class="a">[182]
Привлекательность левых партий была настолько велика, что либералам оставалось только ждать, когда они наконец восторжествуют в более далекой исторической перспективе.
Вероятно, завтрашний день не принадлежит нам; он принадлежит или правительству, опирающемуся на своих новых друзей, или силам дезорганизующим. Но я убежден, что наши принципы настолько несомненны, настолько за них стоит разум истории, что для нас настанет послезавтрашний день, когда нам придется строить на развалинах. Я даже льщу себя надеждой, что в эту минуту на долю конституционно-демократической партии выпадет великая миссия, которую мы выполним с честью. Но как дожить до этого послезавтрашнего дня, не потеряв себя? [183]
Струве не соглашался. Наибольший шанс понравиться народным массам имели как раз умеренные партии – и сегодня в большей степени, чем в каком-то неопределенном будущем. «Этот метод политического воспитания, а не метод революционного оглушения крайними требованиями действительно открывает доступ к народным массам и создает основы для сближения с ними». Хотя в 1870-е годы абстрактные принципы социализма оказались неясными для масс, каждый понимал и поддерживал конкретные предложения кадетов – их требование участия в политической жизни, их аграрную программу, их нереволюционную тактику. Самой срочной, самой необходимой задачей, которую требовалось решить безотлагательно, было «пропитывание масс идеями демократического преобразования» [184].
Несмотря на свой образ «западника», Струве во многих отношениях мыслил в том же направлении, что и Булгаков. В гневном отклике на «Религию и политику» Струве нападал не на «воспитательную» модель Булгакова как таковую, но на ее специфически православное наполнение. Он принял булгаковские критерии правильной политики, утверждая лишь, что Булгаков не видит, что конституционно-демократическая партия на деле представляет собой глубоко религиозную организацию; какой бы нерелигиозной она ни казалась, она, как и вся «глубокая и искренняя политика», «по существу близка к глубочайшей внутренней субъективной религиозности» [185].
В другой вариации на народническую тему косвенный вклад в обсуждение «неотложной задачи» был внесен Лениным еще в работе «Что делать?» (1902). Возможно, рассуждения Ленина были ближе к позиции другого теоретика народничества, Петра Ткачева, пользовавшегося репутацией якобинца, или бланкиста, среди народников. Ткачев отстаивал идею заговора профессиональных революционеров, чья первостепенная задача должна заключаться в захвате власти. Ткачев считал, что массы неспособны освободиться собственными силами. Разумеется, революции была необходима их поддержка, но решающая роль должна принадлежать сильному руководству и хорошо организованному революционному авангарду, которые знали бы, как воспользоваться хаосом, вызванным народным восстанием. Ленин принял и усовершенствовал этот подход. Он утверждал, что успех революции зависит от «теоретического сознания» революционеров и что от рабочих нельзя ожидать проявления такого сознания в ходе стихийного восстания. «Без революционной теории не может быть и революционного движения». Ленин чуть ли не цитирует Ткачева, когда настаивает:
Мы сказали, что социал-демократического сознания у рабочих и не могло быть. Оно могло быть принесено только извне. История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т. е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. и. Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией [186].
В концепции Ленина рабочие сами по себе представляли стихийность, которую требовалось упорядочивать и направлять сознательностью профессиональной революционной элиты.
Булгаков порвал с «Союзом освобождения», перестав чувствовать себя комфортно в организации, мировоззрение которой не полностью совпадало с его собственным. На самом деле, порвали с ним многие – Трубецкой, Шипов и др., что привело к расколу Союза на разрозненные группы. Одной из таких групп стала партия кадетов. Параметры дискуссий перед первыми в России выборами оставались такими же, как во времена народничества: на примере полемики Булгакова со Струве и другими мы видим, что в том, как крупные политические деятели осмысливали революционное движение и нарождающуюся парламентскую систему, определяющую роль играло их мировоззрение. Даже предвыборная кампания кадетов была не просто борьбой за голоса независимого электората, но носила на себе отпечатки «наставительных» пропагандистских кампаний, которые проводили ее предшественники-народники [187]. Политические позиции Булгакова, Струве и Ленина в равной мере были частью глубоко продуманных представлений об управляемой мобилизации масс.
Струве и Булгаков предлагали их воспитывать: Струве – привлекая конкретными мерами и при этом прививая демократические идеи, Булгаков – развивая религиозность; более механическая модель Ленина опиралась на сознательную революционную элиту для управления неконтролируемыми в противном случае стихийными силами революционных масс.
Октябрьский манифест ни в коем случае не положил конец этой полемике. Битва концепций, глубоко разработанных за три десятка лет идеологических дебатов, повлияла даже на основополагающие процессы формирования партий и партийной принадлежности. Страницы либеральных и радикальных журналов, публиковавшихся в 1906–1907 годах, полны тем, что современными читателями воспринимается как неумеренное увлечение философскими абстракциями в то время, когда стали возможны и необходимы действия. Привыкшие к идеологической полемике интеллигенты-политики очень серьезно относились не только к политическим программам, но и к мировоззрению. Значение философских позиций для интеллигенции, не ослабевшее и после 1905 года, поддерживалось политическим процессом, который развивался по традиционной схеме, хотя теперь она и была санкционирована властью: вожди-интеллектуалы вырабатывали философско-политическую позицию, а затем проповедовали ее среди избирателей. Булгаков полностью поддерживал идеи кадетов о вовлеченности в политическую деятельность и социальном равенстве (в конце концов, аграрная программа была создана им самим), но не принимал ни философскую позицию партии, ни принцип ее организации. В марте 1906 года он расстался со своими прежними соратниками по «Союзу освобождения», чтобы создать собственную политическую группировку.
Глава шестая
Христианский социализм
«Союз христианской политики», возглавленный Булгаковым, начинался как группа, отколовшаяся от освободительного движения. В сентябре 1905 года – через три месяца после того, как «У-в» разжег жаркие дебаты о том, как быть услышанными народом, – Булгаков написал статью «Неотложная задача», само название которой свидетельствовало о его намерении внести свой вклад в развернувшуюся дискуссию. Эта публикация также явилась программным изложением новой идеологии христианского социализма. В ней Булгаков набросал программу не партии, но политической группировки, которую он назвал «Союзом христианской политики». Этот союз, как любое другое общество, должен был проводить открытые собрания, собирать членские взносы и иметь свой административный аппарат; ему предстояло создать христианский печатный орган, в котором общественная жизнь надлежащим образом освещалась бы с христианской точки зрения; он должен был организовывать кружки и общества по распространению своих идей в массы, в особенности для рабочих и крестьян. Перед
