эти имеют выдающееся симптоматическое значение для современного политического и социального брожения в России» [168]. Числившее Булгакова в своих рядах Братство считало ложным принцип внутреннего возрождения и личного спасения, лежавший в основе исторического христианства, и утверждало, что проповедь Христа следует понимать как призыв не к индивидуальному, но к социальному преобразованию. Споря в равной мере и с Толстым, и с исторической церковью, религиозные радикалы настаивали на том, что социальные, экономические и политические отношения должны подчиняться христианскому началу; Царство Божие, основанное на благодати, «должно победить и преобразить всю злую природную жизнь, во всех ее проявлениях от сферы индивидуального сознания и человеческих отношений до космического зла, царящего в природе» [169]. Они призывали всех христиан присоединиться к крестовому походу против самодержавия, против пассивной современной церкви, против социального и экономического неравенства.
«Союз Освобождения» был привлекателен для Булгакова не только с точки зрения его философских интересов: его программа соответствовала также целям студенческого движения и университетской политики, в которой Булгаков принимал деятельное участие. Киевский политехнический институт, в котором он был профессором до 1906 года, неоднократно оказывался в центре внимания общественности из-за своей «независимости от местной администрации и сравнительно гуманного отношения к студентам» [170]. В январе 1904 года разразился скандал по поводу напечатанной в «Юго-Западной неделе» статьи Булгакова «С новым годом!», которая была сочтена несовместимой с его преподавательской деятельностью и носила признаки «вредного влияния», оказываемого некоторыми профессорами института [171]. Провинившийся журнал закрыли, а в лекциях Булгакова обнаружили нежелательные тенденции. Министр финансов Владимир Коковцев счел дело достойным своего внимания и направил бумагу, в которой предлагал уволить Булгакова:
По моему личному убеждению, принимая на себя звание «профессора высшего учебного заведения», каждый ученый должен почитать себя обязанным не только заботиться о преподавании избранного им предмета, но и стремиться к охранению спокойного течения академической жизни, которое, между прочим, достигается тщательным устранением всех элементов, могущих иметь нежелательное воздействие на молодые пылкие умы студентов, и поддерживать в них уважение к труду, к порядку, воспитывая в них примером и словом любовь к родине и уважение к сложившемуся веками строю государственной и общественной жизни [172].
Шесть месяцев спустя, во время проведения земского конгресса, не устрашенный такой «банальностью» либеральный совет институтского факультета призвал к полной трансформации российского общества с целью обеспечить свободу и равноправие всех граждан: по мнению его членов, только так можно было решить «студенческий вопрос» и улучшить ситуацию в университетах [173]. Еще через некоторое время, в 1905 году, совет призвал отменить принятый 16 апреля закон, по которому преподаватели подлежали увольнению за участие в политической деятельности, а студенты – исключению из университетов; ввести право выбирать не только деканов, но и ректора; перед началом учебного года проводить собрание выборных представителей преподавательского состава. «Союз освобождения» не только поддержал, но и предоставил площадку для обсуждения этих и других проблем университетской политики и студенческого движения.
Наконец, деятельность Булгакова в «Союзе освобождение» отразила его научные интересы. Именно Булгаков составил аграрную программу Союза, которая впоследствии стала основой аграрной программы партии кадетов. Этот документ примечательным образом показывает переход Булгакова от марксизма к идеализму, выводы, к которым он пришел в «Капитализме и земледелии», а также сочувствие крестьянству в народническом духе. Освобожденцы, подобно эсдекам и эсерам, восприняли как должное неадекватность и незавершенность реформ 1860-х годов, оставивших крестьян с недостаточными земельными наделами. Предлагая решение этой проблемы, Булгаков указывал на две формы землевладения в сельской местности: крупные дворянские усадьбы и мелкие крестьянские хозяйства. Интересы обеих сторон с неизбежностью были противоположны, поскольку крупным землевладельцам было выгодно иметь в своем распоряжении безземельный сельскохозяйственный пролетариат. В марксистский период Булгаков считал, что сельское хозяйство подчиняется тем же законам капиталистического развития, что и промышленность, и поэтому возрастающая концентрация земель и сосредоточение сельскохозяйственного производства в руках немногих богатых землевладельцев неотвратимо влекут за собой пролетаризацию крестьянства (в сущности, эта логика побудила социал-демократов требовать полной экспроприации земель, принадлежавших дворянству, и их перераспределения). Однако как идеалист Булгаков уже не верил в неизбежность этого процесса. Не следовало сидеть сложа руки и наблюдать за всенарастающим разорением крестьян; вместо этого, опираясь на свободную волю, можно было помочь им за счет землевладельцев, поощряя мелких производителей и в случае необходимости осуществляя ограниченное перераспределение. Освобожденцы прекрасно понимали, что такое «идеалистическое» решение было не менее революционным, чем радикальная перераспределительная политика социал-демократов. Дворянство было социальной опорой самодержавия, и поэтому оно отвергало переход от усадебно-аристократической политики к крестьянско-демократической; следовательно, «умеренное» решение проблемы виделось в смещении правительства и установлении режима, который с большим сочувствием относился бы к средним слоям общества. Земельный вопрос был прежде всего вопросом политическим [174].
«Союз освобождения» задумывался как организация единомышленников, способная договариваться с разношерстной на первый взгляд оппозицией и обращать ее в свою веру. Как мы видели на примере Булгакова, эта способность основывалась на готовности Союза предоставить возможность для выражения разнообразных, но не имеющих явной политической подоплеки оппозиционных настроений, включая идеализм и новое религиозное сознание. Такое самовосприятие Союза получило выражение в преобладании риторики единства, порой напоминающей об общем деле, о котором говорил философ Николай Федоров. Эта риторика использовалась в опубликованной в первом выпуске «Освобождения» статье «От русских конституционалистов»: «Сила моментов, подобных настоящему, в том и состоит, что все, решительно все активные элементы общества начинают хотеть чего-нибудь одного, и этого одного хотят напряженно, к этому одному стремятся неудержимо». Русское общество уже переживало такой момент, когда были освобождены крепостные крестьяне, момент, имеющий «глубокий смысл» и «великое значение» [175]. Теперь оно вновь оказалось перед моментом такой же значимости. «Все общество требует от власти в один голос – серьезной политической реформы, и “Освобождение” рассматривает себя как орган этого единогласного настойчивого общественного мнения». От других эмигрантских изданий журнал отличался тем, что стремился мобилизовать общественное мнение вне сословных и классовых барьеров, с тем чтобы дать высказаться всему русскому обществу, которое находилось в оппозиции к режиму, но было безгласным и не могло заявить об этом в открытую. Дело освобождения придавало новый смысл даже культурно-просветительской работе, не имевшей прямого отношения к политике.
Риторика единства не ослабела и с началом войны с Японией и революции; скорее наоборот, она стала более настойчивой; например, Струве порицал работников почты и телеграфа за самочинную забастовку, которая затруднила связь между деятелями революции из интеллигенции [176]. Однако все чаще такой дискурс скрывал под собой все более фрагментированную и разобщенную действительность. Левые революционные партии возникли около 1900 года
