больше всего – смелостью высказываний, не свойственной кадровому военному. Когда после ареста мачехи я был вынужден уехать из Москвы, генерал Вентцель был единственным из моих бывших академических преподавателей, кто поддерживал со мной отношения.
Я вспоминаю последнюю встречу с Дмитрием Александровичем. Она произошла, вероятнее всего, году в пятьдесят четвертом, уже после смерти Сталина. Он рассказывал мне о том, сколь дорого ему обходилась эта смелость, – он всю жизнь боялся ареста и считал, что это было чудо, воистину чудо, что его так ни разу и не посадили. Я тоже полагал, что это было настоящее чудо, и его слова перекликались с моими мыслями.
Я тогда уже понимал, что наша жизнь устроена так, что каждый непосаженный должен был мысленно благодарить Сталина, оказавшего ему милость жить не в лагере. Именно так я тогда понимал распространенный лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь». Это была молитва непосаженных. Эта милость относилась ко всем нам, тем более к Вентцелю. Однажды я сказал своей первой жене: спасибо великому Сталину за то, что после ареста мачехи он мне разрешил уехать из Москвы и не послал работать на урановые рудники. Чем привел ее в ужас. Но ведь так и было на самом деле. Каждого раскованного человека мы подозревали в стукачестве, и только этим и объясняли то, что его до сих пор не посадили! И вообще, если человека не арестовывали, это казалось странным и требовало объяснения. Сказанное не перехлест, а точная характеристика психологического настроя значительной части интеллигенции.
Дмитрий Александрович происходил из семьи, которая вела свое начало от некоего эстляндского дворянина, который еще во времена императрицы Елизаветы перешел на русскую службу. Вентцель получил прекрасное инженерное и военное образование. Своим учителем он считал Алексея Николаевича Крылова. Дмитрий Александрович исповедовал его принципы и научные взгляды. Он и нам их старался проповедовать.
Благодаря общению с Дмитрием Александровичем я понемногу начал понимать прелесть прикладной науки и задач, возникающих в инженерной практике, которые требуют остроумия и изобретательности не меньше, чем любые высокие материи. И постепенно осознал, что наука едина, если она действительно НАУКА. Нет наук первого и второго сорта. Они делятся по совсем другим принципам: есть настоящая глубокая наука и есть спекуляции на науке.
Такое видение научной деятельности, при всей своей очевидности, было для меня новым: оно плохо совмещалось с тем математическим снобизмом, который процветал (я думаю, что и сейчас процветает) на математическом отделении мехмата Московского университета. Лишь чистая наука, лишь идеальные конструкции, не зависящие ни от чего земного, – вот истинное призвание истинного ученого! Это и было «законом Лузитании», именно этому нас учили, хотя сам академик Лузин немало занимался прикладными задачами. Я помню забавный эпизод на одном из семинаров, который имел место еще в мои студенческие годы. Одного из самых любимых профессоров факультета, Александра Геннадиевича Куроша, спросили: для чего нужна теория идеалов полей алгебр? Курош задумался, а потом вполне серьезно ответил: для теории идеалов полей алгебр! В академии же я стал понимать, что как бы ни притягательны были «чистые науки», они вовсе не исчерпывают научного мира, не менее прекрасного и в других своих областях.
Ирония Дмитрия Александровича начисто выбила из меня остатки математического снобизма, что и уберегло от участи многих неудачников, получивших отличное математическое образование и не нашедших себя в жизни. Многие из них полагали, что единственное стоящее занятие – доказательство теорем, не понимая при этом, что оно требует особого таланта, как и игра в шахматы. А математика, прекраснейшая из наук и искусств, тем еще и прекрасна, что помогает относительно просто понять то, что без математики понять сложно.
Я, вероятно, кое-что утрирую. Но сказанное как-то отражает мое постмехматовское восприятие науки, и то, что я от него отрешился и увидел привлекательность конкретной деятельности, было для меня очень важным. Я бы сказал, судьбоносным. Вот почему я отношу Д. А. Вентцеля к числу своих основных учителей. По существу, два человека дали мне то видение науки, с которым я прожил жизнь, – Вентцель и Тамм.
Но основной ценностью факультета вооружения первых послевоенных лет была молодежь, направленная в академию по мобилизации в июне 1941 года. Тогда наше правительство в тяжелейших условиях нашло мужество сохранить университетскую молодежь, направив значительное число выпускников и студентов старших курсов в военные инженерные академии. Не располагая цифрами, я, тем не менее думаю, что быстрое создание ракетно-ядерного потенциала и развитие военной промышленности во многом стало возможным благодаря этой акции. В послевоенные годы во многих НИИ и КБ я все время встречал выпускников различных военных академий, которые были туда направлены для обучения в первый месяц войны.
Что же касается нашего факультета, то там было оставлено в качестве адъюнктов, младших преподавателей и инженеров несколько десятков по-настоящему талантливых старших лейтенантов. Возник совершенно уникальный молодежный коллектив, который в сочетании с Вентцелем, Пугачевым, Покровским и многими другими талантливыми учеными старшего поколения представлял огромную национальную ценность. К сожалению, начальство ВВС не сумело должным образом оценить этот коллектив и использовать его для решения проблем развития авиационного вооружения. Вместо этого его начали постепенно разгонять. Под разными предлогами.
Я могу понять некоторые соображения высокого начальства, связанные с ведомственным принципом. Академии созданы для того, чтобы учить людей, а не заниматься новыми техническими разработками и большой наукой. Сам коллектив не очень нравился начальству – все какие-то «индивидуи», каждый сам по себе и собственное мнение иметь хочет. И строевая подготовка у них – хуже некуда! А тут появился повод: целый ряд средних учебных заведений стали преобразовывать в высшие. Вот нас и стали рассылать по всей стране. Осенью сорок седьмого года меня отправили в Харьков с большим повышением – начальником учебного отдела Харьковского высшего технического училища. Такую должность обычно занимает полковник, в крайнем случае – подполковник. Я же продолжал оставаться капитаном.
Вскоре и мой начальник Е. Я. Григорьев уехал в Пермь заместителем начальника училища. В Харьков уехал майор Дезорцев. И потянулись в разные концы необъятного Советского Союза те, которых следовало бы держать в кулаке, не теряя критической массы их интеллекта и способностей. Хорошие мозги, как и ядерное горючее, тоже дают эффект взрыва лишь в том случае, когда есть критическая масса!
Когда в середине пятидесятых годов мне снова была оказана милость стать допущенным до «закрытой науки», мне приходилось иногда бывать на своем факультете. Но я его уже не узнавал. Хотя целый ряд талантливых «бывших молодых» и сохранился, превратившись в степенных старших офицеров, атмосфера была уже не та. В первые послевоенные годы всё было устремлено к поиску нового.
