- Товарищ командир, я обморозил лицо! - сообщает стрелок-радист.
- Три к носу - все пройдет! И за воздухом посматривай!
- Шерстяной перчаткой тру.
- Правильно.
Летим над своей территорией. Справа от нас почти вся Восточная Пруссия. Довернув тридцать градусов вправо, летим к Каунасу и Мокштово.
Полет занял два часа двадцать шесть минут. Из них только тридцать четыре минуты мы находились над территорией врага.
После посадки в хорошем настроении заруливаю самолет на стоянку. На ней уже ждет нас гвардии старший техник-лейтенант Алексеев. У него за спиной черный мешок. Мы, разведчики, в шутку зовем Алексеева кудесником. Сейчас он заберет в мешок кассеты фотоаппаратов, чтобы отнести их в фотолабораторию. Там из пленки "отчеканят" фотопланшеты десяти аэродромов, железнодорожного узла Кенигсберг, порта Пиллау и железнодорожных станций Тапиау и Лабиау. Они пойдут в вышестоящие штабы и к командующему армией Хрюкину; командование будет точно знать, сколько на аэродромах Кенигсбергского узла самолетов.
Второй и третий вылеты на аэроузел выполняю так же. По нашему самолету по-прежнему не бьют зенитки, и нас не преследуют истребители противника. Плохо только то, что у меня все время разные стрелки-радисты, а с новым человеком не всегда сразу сработаешься.
В четвертый раз со мной летит гвардии старший сержант Николай Помелуйко. До службы в армии Николай Аверьянович работал на Алтае директором Саракташской неполной средней школы. Стрелки-радисты так и зовут его директор. А за отличную работу на рации - гроссмейстером связи. Помелуйко на это нисколько не обижается. Он молод, прост с товарищами. С ним я и летал до конца войны.
Но сегодня, 21 декабря, когда мы прилетели с задания, я узнал, что в следующий полет со мной пойдет опять новый стрелок-радист.
Мне это надоело.
- В чем дело? - подошел я к начальнику связи полка Мальцеву. - Почему пять вылетов - пять стрелков-радистов? Будет у меня постоянный стрелок-радист или не будет?
- Будет, будет. А пока слетай завтра на аэроузел в последний раз с Усачевым. Потом обязательно закрепим за тобой постоянного стрелка-радиста, ласково говорит Мальцев и крепко жмет мне руку.
- Ну, ладно... Только не забудьте сдержать свое слово...
Александр Усачев - отличный стрелок-радист. Чувствуется в нем хорошая боевая закалка. С ним я и выполняю свой пятый вылет.
Мне чертовски уже надоели и это море, и эта даль. Сегодня я иду с Лабиау на Тапиау, а затем на Виттенберг и остальные семь аэродромов. С курсом двести тридцать градусов мы с Шопеном в пятый раз фотографируем Виттенбергский бетонированный аэродром - он в дальней точке маршрута.
Мое состояние таково, что я уже и километра не могу лететь на запад. Отбросив правило разведчика: "меняю курс, еще раз меняю...", с большим креном разворачиваю машину и веду ее назад прямо через центр Виттенбергского аэродрома. Шопен еще раз его фотографирует.
Фрицы во время предыдущих вылетов не обращали внимания на наш самолет, думали, очевидно, что раз с линии фронта ничего не сообщают, то и не стоит беспокоиться. Но сегодня они наконец опомнились. Над Пиллау и Кенигсбергом нас встретили зенитки плотным огнем, а с Гутенфельда поднялись на преследование две пары истребителей. Но задание было уже выполнено. Самым коротким путем на максимальной скорости мы быстро улетели домой.
Сегодня после вылета я в последний раз вижу командира полка Валентика. Я не раз летал с ним в одном строю на боевое задание, встречался почти ежедневно на аэродроме. Всего лишь год и девять месяцев я прослужил под его командованием, но мне кажется, что я давно знаю этого ставшего близким мне человека.
Валентик зашел в фотолабораторию за своими фотографиями.
- Что, привез что-то хорошее?.. - спросил он, когда я встал для приветствия.
- Кенигсбергский аэроузел, товарищ командир. Сегодня летал в пятый раз...
- Я уже не командир, - с какой-то скрытой грустью произнес Валентик, взял фотографии и вышел.
* * *
...Когда попадается "летучая" машина, на которой можно набрать высоту более восьми тысяч метров, я очень доволен. Кажется, что на такой высоте ты неуязвим, поэтому, забравшись на такой "чердак", я не смотрю вверх. Да и кому из летчиков противника захочется летать в таком холоде! Ведь в неотапливаемой кабине промерзаешь на высоте до костей. И все-таки, если есть возможность, "лезешь" вверх - там безопаснее.
Сегодня стрелком-радистом летит со мной Монаев. Раньше летать с ним мне не приходилось. В полете Монаев очень серьезен, он четко работает на рации и зорко следит за воздухом. И мне вспоминается один боевой эпизод, который благодаря мужеству и находчивости Монаева закончился благополучно.
Было это в июне 1941 года. Самолеты СБ 121-го полка, которым командовал полковник Дояр, бомбили аэродром Бобруйск. Зенитный обстрел был очень сильным, и у одного из летчиков сдали нервы: спасаясь, он рванул штурвал на себя и взлетел над строем. Когда летчик в таком положении сбросил свой груз, то две стокилограммовые бомбы попали в самолет командира звена старшего лейтенанта Чибисова, где штурманом летел старший лейтенант Фирсов и стрелком-радистом сержант Монаев.
Одна бомба пробила правое крыло у кромки обтекания за мотогондолой, другая разрушила правый борт фюзеляжа у кабины стрелка-радиста. Почему бомбы не взорвались, никто не знает.
От удара бомб о борт Монаев был контужен, на короткое время потерял сознание и повалился на турель пулемета. Придя в себя, он увидел, что тяга руля высоты (в СБ она проходит у правого борта) повреждена и еле держится на одной "жилке" металла. Вскоре и эта "жилка" порвалась. Чувствуя, чем это грозит экипажу, Монаев схватил концы тяги руками и стал их крепко держать.
Чибисов работает штурвалом; тяга двигается взад-вперед; Монаев не препятствует этому. Порой нагрузка на разрыв была очень большой, и приходилось держать эту перебитую дюралевую трубу так крепко, что немели руки, а с разрезанных о металл пальцев текла кровь.
В этот момент, когда Монаев бросился к поврежденной тяге, рассоединился шнур шлемофона; связь с ним прекратилась, а стрелок-радист самолета, сбросившего бомбы, передал, что Монаев убит: он видел, как тот упал на пол кабины. Чибисов сразу же решил садиться.
И вот к приземлившемуся самолету спешит "санитарка". А Монаев, присоединив в это время вилку шнура шлемофона, докладывает:
- Товарищ старший лейтенант, все в порядке!
- Володя, ты жив!..
- Жив, не волнуйтесь...
Вспомнив сейчас все это, я спрашиваю:
- Слушай, Володя, сколько у тебя боевых вылетов?
- Сто пятьдесят три, командир! Одиннадцать на СБ и сто сорок два на Пе-2.
