И все-таки, как ни трудно, со скрипом повертывается машина войны, за те два с половиной часа, что я провожу здесь, на КП, как будто начинает складываться ощущение назревающего успеха.
- Спасибо за гостеприимство, - поднимаясь со стула, говорит Москаленко. - В бою гостеприимство - это не стопка водки и не стакан чаю, а доклады о хороших действиях!
Но после этого прощания он все-таки остается еще здесь, в корпусе. Снова берет трубку и говорит по телефону:
- Это хорошо, что лес занят! Противник, естественно, бежит, раз теперь ваша пехота у него в тылу оказалась.
Я решаю проехать к Бондареву, который находится сейчас где-то в одной из своих дивизий. Но как раз в это время Москаленко раз за разом звонит, разыскивая его, и никак не может найти ни в одной из дивизий. Очевидно, тот или добирается сейчас из одной в другую, или находится на обратном пути сюда.
Тогда я решаю пройти к находящемуся где-то неподалеку отсюда, в этой же деревне, командиру мехкорпуса генералу Д. Меня интересует вопрос, тот ли это самый Д., с которым я когда-то несколько раз встречался на Халхин-Голе. Там он командовал мотострелковой бригадой и, насколько я помню, по тем временам отличался спокойствием и смелостью. В общем, как говорится, был на хорошем счету.
Мы с Альпертом вошли в дом, где расположились танкисты, через большие сени, полные людей. За сенями шел коридор, а в конце его была маленькая комната. Я вошел со света, и она мне показалась совсем темной. Окна с выбитыми стеклами были заколочены для тепла досками и заткнуты тряпками. Освещение составляли огарок свечи на столе да работавшая от аккумулятора крохотная лампочка под самым потолком.
Войдя, я сразу узнал Д. Это был именно тот, халхин-гольский Д. Он был одет в огромный американский рыжий комбинезон с меховым воротником и с "молниями" и своим горбоносым поджарым ястребиным лицом больше напоминал какого-нибудь золотоискателя или полярного исследователя, чем генерала. Рядом с ним сидел начальник политотдела, полковник, одетый в доходившие ему до половины груди меховые штаны. Под штанами была форменная гимнастерка, но штаны поверх погон были прихвачены подтяжками. Словом, налицо было то самое пресловутое нарушение формы одежды, которым при всяких обстоятельствах - и требующих этого, и не требующих - любят щегольнуть многие танкисты.
Тут же был и полковник, заместитель командующего бронетанковыми войсками фронта, которого я только что видел у Москаленко.
Не уверен, узнал ли Д. меня, но сделал вид, что узнал, и, пожав мне руку, сказал:
- Да, постарели вы, здорово постарели...
После традиционного возгласа - не то Миша, не то Гриша, принеси закусить! - мы с Д. начали вспоминать Халхин-Гол и халхингольцев. Он перечислил писателей, которые бывали у него там в бригаде, и стал спрашивать, что с кем.
Я ответил, что и Ставский, и Лапин, и Хацревин, и Розенфельд, все, кроме меня и Славина, убиты в эту войну.
Он горестно вздохнул, услышав о гибели Ставского, и разговор перешел с писателей на военных. Выяснилось, что все халхингольцы, о ком бы мы с ним ни вспоминали, одно из двух - или убиты, или дослужились на войне до больших должностей.
Перебирая знакомых мне халхингольцев, я вспомнил одного из них, который тоже дошел до больших должностей, но одно время спился и был снят за это.
- А что с ним сейчас? - спросил я. - Совсем о нем не слышно.
- Сейчас командующий БТ какой-то из армий на Прибалтийских фронтах.
Этим для меня было многое сказано. Как я успел заметить за время войны, если должности командующих артиллерий и Фронтов и армий были всегда очень важны и существенны и на них находились виднейшие артиллеристы, деятельные люди, игравшие самую непосредственную роль в любой операции, то Должности командующих бронетанковыми войсками и во фронтах и в армиях по большей части оказывались местами, куда назначали тех из танковых командиров, которым по каким-либо причинам не считали возможным дать командные должности в танковых армиях, корпусах и бригадах.
У меня сложилось впечатление, что пребывание танкистов на этих должностях - нечто вроде почетной отставки. Может быть, этому способствует и то, что, насколько я могу судить сам, круг обязанностей этих людей недостаточно определен, расплывчат. А вдобавок к этому при современных действиях целыми танковыми корпусами и армиями, которые часто далеко отрываются от соответствующих штабов, руководство ими со стороны командующих бронетанковыми войсками армии или фронта часто оказывается поминальным.
Когда Д. в разговоре со мной упомянул об этом человеке который одно время снился, мне вдруг показалось по его резкому отрывистому смеху, отрывистой речи и какой-то общей повышенной возбудимости, что он и сам сейчас, может быть не совсем трезв.
Хотя главная масса танков продолжала торчать на дорогах, но все-таки командующий фронтом недавно поставил перед танкистами какую-то, пусть небольшую, частную задачу. А между тем командир корпуса и начальник политотдела сидели рядом в этой темной хате, никуда не двигаясь, и откровенно скучали.
Не знаю, чем была вызвана эта прострация Д. Может быть, как раз тем, что его танки уже третий день находились на исходном положении, торчали на всех дорогах и он пребывал в том состоянии затянувшегося ожидания, которое тяжелее всего переносить человеку. Это я мог понять.
Но в то же время, когда я смотрел на Д., мне казалось, что он сейчас чем-то похож на вылетавшегося летчика. Он вдруг брал телефон и выкрикивал в него какие-то отрывистые, резкие распоряжения, а после телефонных звонков с досадой говорил о себе: "Вот, приходится сидеть в штабе, все штаб да штаб, а мне надо другое. Мне надо на большую дорогу с ножом выйти!" Очевидно, подразумевая под этим ввод корпуса в прорыв.
Но, хотя он и говорил о прорыве, у меня складывалось ощущение, что сейчас у него состояние какой-то бездеятельности. Мне казалось, что этот человек, наверно, может пройти в прорыв, может натворить там дел, но вот сейчас, в данную минуту, организовать бой, выполнить ту скромную частную задачу, которую перед ним пока поставили, проследить, чтобы, выполняя ее, танки двигались так, как нужно, что в этом будничном деле он не заинтересован.
В дальнейшем разговоре Д. стал хвалить командующего фронтом за то, что тот не пускает раньше времени его танки. Он радовался, что не находится в прямом подчинении у Москаленко, который, по его словам, их бы уже пустил!
И то, как он хвалил командующего фронтом, продолжавшего придерживать танки, мне в его устах не поправилось. Была в этом какая-то нота самозащиты, чувствовалось желание рисковать раньше, чем создастся такая обстановка, при которой большого риска не будет.
