Зал бурно и явно враждебно реагировал. Отовсюду неслось: «Кичин — назад!», «Не хотим!», «Не он!» Наконец, более членораздельно: «Не по выбору начальства!», «Не по назначению!» Председатель старается разбить графин. Предшахткома, стоя, машет руками:
— Тише, товарищи, тише! Товарищ Кичин записался во время перерыва.
— А не вчера ли еще?!
Мне жаль Кичина. После техникума, в 1947 году, он проходил практику на нашем участке и его дали в обучение мне. Под моим руководством он постигал шахтерскую науку. Теперь он начальник «участка коммунистического труда», молодой специалист, член партии, депутат, активист… «Без такого Грыця и вода не святится». Красивый красотой вербного херувимчика — весь бело-розовый, как выхоленный поросенок, кудрявый, с серо-голубыми глазами навыкате.
Ему долго не удается начать из-за шума в зале. Когда же начинает говорить, то спотыкается на каждом слове, пока полковник ему не дает стакан воды. Лишь после этого ему удается запустить пластинку: «негодование коллектива», «суровое наказание», «разлагающее влияние», «требуем увольнения из комбината» — и все это на фоне «мудрого руководства родной партии» и «великой семилетки»…
Нужно сказать, что все начальники с поразительным убожеством фантазии повторяли слово в слово эту «пластинку». Разница был лишь в том, что одни начинали с «негодования» и кончали «семилеткой», а другие наоборот.
Жужжит киноаппарат, щелкают затворы. Включен и магнитофон. Хотя очень уж убого это выступление! И все время из зала выкрики: «Хватит!», «Довольно!», «Кичин, уходи!»
Кичину и самому неудобно меня шельмовать — я не раз палила у него на участке, и он всегда был очень доволен мною. Наконец, как ему показалось, он нашел безопасную тему: забота о женщинах (как раз на его участке очень много женщин-мотористок). Он, как может, изворачивается:
— Хотя женщины у нас и не выполняют тяжелой работы, но это шахта, и им приходится мыться…
В это время из глубины зала раздается громоподобный бас:
— Кичин! А твоя жена не подмывается?
Из Кичина, как из проколотого пузыря, вышел весь воздух. Оборвав фразу на полуслове, он спешно ретируется, да так, что не видно, куда он исчез.
«Не вы партийная, а она!»
Зал гудит, а трибуну буквально врывается Нинка Курчавина, мотористка. Из-за барьера трибуны ее почти не видно. Говорит она лицом к президиуму. На зал даже и не смотрит.
— Я первая записывалась после перерыва! — кричит она еще на ходу. — И я видела, что у вас уже двадцать начальников записаны, но первая буду говорить я! Вот вы — партийный? (Начальнику шахты Новоселову.) Вы? (Председателю шахткома.) И вы? (Парторгу.) Нет! Нет у вас партийной совести! Вот она (указывает она на меня), хоть и беспартийная, но совесть у нее партийная! Когда муж меня бросил, я была в отчаянии: двое детей, старшая — после операции аппендицита…
— Говори о деле! — перебивает председатель.
— Я о деле и говорю! В доме ни гроша. Я обратилась к вам, начальнику шахты, и в шахтком. Вы оба отказали мне в помощи, а вы, товарищ Ефимов, вы, парторг, просто меня выгнали. Как быть в такой беде? А девки и говорят мне: «Сходи к Антоновне! — это, значит, к ней, к Керсновской. — В беде она помочь не откажется». А как я пойду? Ведь я ее не знаю. Однако пошла. На дом. Она сидит, рисует. Так и так, говорю, помогите. В аванс верну. «Сколько тебе нужно?» — спрашивает. Говорю: «Двести рублей». — А сама думаю: «Хоть бы пятьдесят дала!» А она вынимает из ящика двести рублей, протягивает их мне, а сама говорит: «Возвращать не торопись: пусть ребенок сначала поправится». Так должны поступать коммунисты!
И так же, вихрем, как взлетела на трибуну, так и сбежала, смешно вильнув весьма округлым задом, обтянутым синим пальто.
В зале — шум. Возгласы: «Это труженица», «Она как мать», «Вечный пахарь», «Пример всем рабочим!»
И это начальник «моей» шахты!
Опять попытка разбить графин и опять:
— Слово имеет товарищ Новоселов.
Ему идти недалеко: от стола президиума до трибуны — шаг. От всех тех благодарностей и похвал, которые он мне в свое время расточал, до этого выступления с трибуны — путь куда более далекий…
Человек он какой-то неприятный, скользкий. Но мне всегда казалось, что он меня ценит. И теперь очень тяжело слушать лишь одни отрицательные слова. Пусть они с той же заигранной пластинки, но, как начальник, он задает тон. И вот все, что он говорит, сводится к одному: уволить и выслать Керсновскую из комбината в 48 часов.
Зал гудит.
— С каких пор увольняют лучших?
Однако есть и аплодисменты: хлопают — президиум и… я. (Смех.)
Ванька улыбается, Ванька ворчит
— Слово имеет товарищ Фокин.
Фокин как и Кичин: молодой, партийный, из ведущих. Но путь к верхам у него иной: с шестнадцати лет пошел он коногонить, затем — взрывником, горным мастером, и так — вплоть до начальника участка.
Смотрю на него с любопытством: низенький, коренастый, курносый. Он не подлец. Он рабочий. Любопытно, как-то он выйдет из положения?
Есть такие шуточные картинки: лицо разделено пополам, одна половина хмурится, а другая улыбается: «Jean gui rit et Jean gui grogne»[9]. Таково и выступление Фокина.
— В дни развернутого строительства коммунизма, когда страна шагает от победы к победе, мы можем только возмущаться недостойным поведением Керсновской.
Это говорит хмурая половина лица — «Ванька, который ворчит»; но вот поворачивается улыбающаяся сторона…
— Керсновскую я знаю с сорок седьмого года. Я коногонил на том участке, где она работала. Она всегда была примером честного отношения к труду. Когда в шахту в пятьдесят четвертом году пришла молодежь — никто не хотел бурить. Тогда она взяла сверло и показала всем пример трудолюбия и мужества. Я не одобряю ее высказываний и выношу ей за них порицание, но в труде и в быту — как шахтер и как товарищ — она может считаться примером!
Аплодисменты. Когда он, спускаясь с трибуны, проходит мимо меня, я говорю:
— Спасибо, товарищ!
Интересно! Он был в президиуме… Отчего после выступления он туда не вернулся?
Мне казалось, делает подлость лишь тот, кому некого стыдиться
— Слово имеет товарищ Боровенко.
Юлия Корнеевна — сама любезность. Сплошная улыбочка. Бывало, еще за двадцать метров начинает источать мед. Но то, что она теперь говорит, отнюдь не сладкого вкуса и дурно пахнет.
Она работает в ОТиЗе, а проводят ее слесарем-подземником. Это вполне объясняет ее старание выполнять волю «хозяев». Но она не ограничилась повторением той же пластинки, а добавила от себя несколько рулад на тему о классовом враге, о «гидре капитализма», подчеркнула мое происхождение и предполагаемую озлобленность и закончила чуть ли не требованием публичной казни.
