Наше помещение изнутри представляло собой сплошное, в половину здания пространство с деревянным, из широких дубовых досок потолком, который посередине подпирали толстые, фигурно обтесанные дубовые столбы. Стены здания были в метр или более толщиной, а под каждым окном до самого пола была глубокая ниша. В углу против входа стояла параша — половина разрезанной надвое большой деревянной бочки с ушками из толстых железных прутьев. Днем можно было выходить из этого помещения на воздух, но с девяти вечера оно запиралось. Около восьмидесяти человек заключенных должны были пользоваться парашей, и от этого в помещении, освещенном небольшой керосиновой лампой, стояли невыносимая вонь и духота.
Мы узнали, что это здание построено в Средние века и долго служило хранилищем зерна, почему и называется «шюттенкастен», то есть «ссыпной амбар».
Менаж здесь был гораздо хуже, чем в Эгере. Хлеб был худшего качества, и каравай разрезался не на двоих, а на четверых; суп с мясом готовился не ежедневно, как там, а только два раза в неделю, в четверг и воскресенье.
Выше я упустил сказать, что, еще находясь в эгерской тюрьме, я написал в Карлсбад моему другу Францу Лерлу о своем местонахождении и положении и вскоре получил от него объемистую посылку с грубым шерстяным одеялом, простыней и парой теплого белья. В приложенном письме он ободрял меня и передавал привет от сослуживцев. Спрашивал меня, не нужно ли мне еще чего-нибудь.
Славный, добрый Франц! Как-то сложилась его судьба?..
Смешение языков и наречий
В этом огромном душном помещении первого этажа амбара уже до нас было множество народа разных национальностей. Здесь были сербы и черногорцы, поляки и финны, татары и грузины, были албанцы и турки сербскоподданные, были англичане, французы, бельгийцы, индийцы — английские подданные и даже один средних лет японец мистер Кидо.
Недели через три после нашего прибытия сюда пригнали человек сорок английских и французских негров — матросов с торговых судов, молодых и уже довольно пожилых. Один из негров был уже порядком седой, но прямой и стройный, хорошо одетый, в шляпе-котелке, явный интеллигент. Оказалось, он работал преподавателем иностранных языков в каком-то институте в Вене. Он ежедневно тщательно брился, умывался, затем просил у меня щетку и чистил ею свой костюм и пальто. Возвращая ее, он благодарил, называя меня «герр коллега».
Однажды он не успел мне ее вернуть, и ее у него украли. Я помню, с каким отчаянием он сообщил мне об этом и с каким сожалением он извинялся передо мной. И хотя щетка была мне дорога как подарок брата и была отделана карельской березой, мне пришлось долго успокаивать этого деликатного человека.
Но я забежал немного вперед. После того как прибывших негров, которых я видел впервые в такой массе, продержали некоторое время под дождем и холодным ветром, пока пересчитывали и принимали, их впустили в помещение и они стали размещаться. Я был последним в своем ряду, а далее следовали пустые места, поэтому рядом с моим местом положил свой мешок высокий, статный, не очень молодой негр. Когда вечером, ложась спать, он разделся и растянулся рядом со мной, я подивился его черному скуластому лицу с приплюснутым носом и толстыми губами, но еще больше подивился, что его белая рубашка не пачкается об его черное, как сажа, тело, хотя понимал, что оно черное не от сажи, а от природы. Мистер Беклес — так звали моего соседа — посмотрел на меня и вдруг спросил по-русски:
— Хозяйка, сколько стоит курица? — и сам себе ответил женским голосом: — Полтинник, батюшка. Хочешь тридцать копеек? — произнес он опять своим голосом.
— Вы говорите по-русски? — обрадовался я. Но по-русски он больше ничего не говорил, а эти две фразы выучился говорить, побывав на базаре в Одессе, куда приходил на судне за грузом.
В эту ночь в связи с прибытием негров русский студент Карпов разбил мне своей миской голову.
Произошло это так. Слева рядом со мной лежал русский — вечный студент Георгий Продайко. Он начал подтрунивать надо мной, говоря о неграх, что это не люди, а черти и что ночью они устроят жуткий шабаш.
— Бросьте шутить, — смеялся я.
— А вот я тебя разбужу, когда начнется, — пообещал Продайко, и мы уснули.
Вдруг Продайко разбудил меня и зашептал:
— Закрой рот, а то мышь вбежит, они их целую стаю выпустили.
Я тихонько хихикнул. В это время человек через десять от меня один из негров загремел какой-то железной посудиной, о которую тотчас зажурчала струя.
— Слышишь, слышишь, начинается! — зашептал Продайко. Я захихикал погромче и услышал возле головы шевеление железа. Продайко продолжал меня смешить, а я хихикать. И вдруг чем-то тяжелым меня сильно ударило по голове. Я потерял сознание. Очнулся, ощупал голову, она была в крови.
— Это ты меня, Карпов? — спросил я спавшего со мной голова в голову соседа другого ряда.
— Молчи! — зашептал Продайко уже всерьез. — А то он тебя до смерти убьет.
Я снова уснул, а утром проснулся с залитой кровью головой и лицом. Кровь была на руках и на рубашке. Товарищи, узнав, что меня ударил Карпов, с возмущением объявили ему на неделю бойкот, а доктор еврей Сигалевич начал промывать и перевязывать мне рану. О случившемся узнали товарищи со второго этажа, и один из них, тоже вечный студент-агроном Сергей Иванович Крестьянинов, бросился разыскивать вышедшего уже из помещения умываться Карпова, а найдя, крикнул ему три раза: «Сволочь! Сволочь! Сволочь!» — и так расстроился, что бросился на свою солому и пролежал до обеда. Бойкот Карпову был выдержан строго. Целую неделю с ним никто не говорил.
Свой безобразный поступок со мной Карпов объяснял тем, что у него в эту ночь сильно болели зубы и он с трудом заснул. Но тут его разбудило мое хихиканье, и он в ярости ударил меня без всякого предупреждения.
— Жаль, что не попалось под руку ничего потяжелее, я бы его насмерть убил, — зло заключил он.
В то время я выглядел моложе своих девятнадцати лет и со своим нежным, как у девушки, лицом казался совсем подростком, единственным таким юным среди заключенных, поэтому все относились ко мне с большой симпатией.
Приметил меня и наш лагерный переводчик, добрейший ворчун господин Алоиз Фильгур. Это был русский подданный, еврей средних лет, высокого роста и весьма представительного вида, которому не шли его гнусавый голос и нежное овальное лицо с маленькими глазками, маленьким, с горбинкой носом и совсем маленьким круглым сочным ротиком. Он был музыкант, мог играть на скрипке, но главным его инструментом был саксофон. Он ходил в длинном пальто и в хорошо вычищенной шляпе-котелке.
