повадился не по-пусту и воровать ходит не огурцы и капусту!
– Конечно, известное дело, зачем чужие мужики по ночам, в чужой двор к одиноким бабам ходят! – под общий весёлый хохот высказался Васька.
– Ну, так вот слушайте дальше, – продолжал Ершов. – Вот по этим-то двум несуразным, причинам мне страшно и захотелось, неотложно побывать дома. А воевал то я в гражданскую войну на Украине, и до моего села было не так-то далеко. Всего каких-нибудь без двадцати вёрст тысяча. Вот, однажды, меня вдвоём с моим спарщиком, наш командир и посылает в разведку. «Сгоняйте-ка, говорит, вон до того хутора. Проведайте, нет ли там петлюровцев», а они эти петлюровцы народ грабили, баб обижали. Мы с другом, значит, получив приказ командира, по коням, прыг в сёдла и аллюра! Выехали в тот самый хутор, остановили лошадей. Присмотрелись, принюхались к обстановке дела, зорко смотрим по сторонам обезлюдевшей улицы. Глядим, а какой-то хлюст, как из-под земли вырос и прыг через плетень и побежал к сараю прятаться. Мы, значит, карабины, наизготовку, сабли наголо и за ним. Сустигли его в сарае. Я скомандовал ему «руки вверх», и стали допрашивать. «Ты петлюровец?», – спрашиваю его я. А он, полу отнявшимся языком, что-то непонятное лопочет и дрожит, от перепугу. А мой помощник и говорит: «Разве он сознается, что он петлюровец. Хватай его Ершов за тибо и в конверт!». Я цап его за шиворот и с ним на лошадь в седло. Мы с радостным настроением, что «врага» поймали, прикрикнули на коней «Аллюр!». И поскакали.
– А ты в седле-то езживал когда? – не выдержав, с подковыркой спросил Ершова, Николай Смирнов. – По-моему ты из седла-то вывалишься, как куль с говном! – под общее хохотанье заметил он, на время прекратившему свой долгий рассказ Ершову.
– Небось, езживал и если меня прямо посадят в седло, небось не выпаду из него, – самодовольно улыбаясь, но стыдливо, покрасневший от слов Смирнова, – возразил ему Ершов. – А ты слушай дальше, и меня не перебивай. Кто перебивает, тот не во всём бывает! – осмелившись, подметил Смирнову Ершов.
– Ну так вот, пригнали мы тогда в наш хутор, где мы временно были расквартированы. Я пленного оставил на попеченье своего друга, а сам тиляля в хату, в наш штаб, на доклад к командиру. Влетаю к нему, ладонь под козырёк, и рапортую. Толи от радости, толи от взволнованности, второпях и называю своего командира не по уставу: как надо было бы «Товарищ командир!», а назвал его по-простецки, по фамилии. Вбежал и запыхавшись докладываю: «Товарищ Хер…в! – Он, от досады, вылупив на меня глаза, как рявкнет на меня: «Вон отсюдова!», и вместо домой, посадил меня «на губу», на неделю. И если бы нас, вскорости, из этого хутора не передислоцировали в другое место, то, наверное, я бы и сейчас сидел бы на этой самой губе! – под общий хохот и весёлое гоготание закончил свой рассказ Ершов.
– А как, всё же, насчёт неправильно приросшихся-то бабьих ног, тебе их пришлось проверять, или нет? – из любопытства, спросил у Ершова Сергей Лабин.
– Прошло, наверное, с полгода, как мой командир всё же вспомнил мою услугу в поимке того «петлюровца» (он оказался дезертиром). Командир смилостивился надо мной и отпустил всё же меня, как и обещал на неделе домой.
– Ну и как? – наседал на него Лабин.
– Ну, как! В первую же ночь, я доконно узнал, что сны-то были напрасны. Ноги у Евфросиньи были как ноги, ляжки, коленки и прочее всё на месте. Натешившись сголодку я тогда, крепко заснул. И вот, дома, снится мне тревожный сон, будто бы, на нас ночью напали всё те же петлюровцы. Как наяву я слышу: «Тревога! По коням!». Я, это, будто бы, в одних кальсонах выскочил на улицу, прыг на коня в седло, и вместо плётки, хлоп ладонью по лошадиному заду и кричу во всё горло «Аллюра!!!». В это самое время, моя, Фрося, впросоньи, как ошарашит меня чем-то по роже! Из глаз искры посыпались и на лбу волдырь с луковицу вскочил. Угостила, хлобыстнула, значит, она меня по лицу-то и говорит с укором мне: «Ты, что это, на меня, ровно на лошадь верхом запрыгнул, да мне по заднице ладонью бьёшь, а? Да еще какую-то Нюру вспоминаешь. Ай ты там, на фронте-то, с какой Нюрой спознался, а?» И пошла, и пошла мне ревнивый акафист начитывать. Ну вот, кажись и Алёша с выпивкой и с закуской возвернулся, – закончив свой рассказ, проговорил Николай.
Вся компания расселась у стола. Началось угощение.
– Николай Сергеич, ты что плохо закусываешь? – заметил Ершову, Васька Панюнин, когда все выпив, стали обильно закусывать колбасой и селёдкой-залом.
– Вот, хошь селёдкой закуси, хошь колбасой, – дружелюбно предлагал Николаю, Васька.
– Едывали мы это, я у хороших, знатных людей, гащивал. Даже тетеревятницы приходилось вкушать, а нитолько что!
– Дело бают, не красна изба углами, а красна пирогами! – для красного словца добавил из народного изречения, Николай.
– Я, даже, не раз в трактирах закусывал! Не больше, как с неделю тому назад, мы со своей Фросиньей в Арзамасе в трактике под «Золотым Якорем» чаёвничали! В доказательство я там чайной заварки, из чайника украл, – под общий весёлый смех, Николай наивно открыл свою порочащую тайну перед людьми.
– А чего вы там ели? – полюбопытствовал Лабин.
– Моя Фросинья, там, маловато ела. Все больше налегала на чай, а я сначала скушал два ица, потом, съел одно яблоко, затем сожрал французскую булку, а наверсытку, всего этого, слопал полкило колбасы, – развеселившаяся, от выпивки, компания, это изречение Николая, закончила дружным смехом: – Ха-ха-ха! Го-го-го!
– А изюм с виноградом ты пробовал? – с явной подковыркой спросил у Николая Алёша.
– А ты не перебивай, когда старшие разговаривают! Прикольни свой язык булавкой и со своим грязным языком не суйся! – безжалостно огорошил Алёшу Николай.
Дотянувшись до стола и достав оттуда ломоть краковской колбасы и закусывая его. Не успел, Николай проглотить второй кус, как, сотрясаясь всем телом, заикал, но всё же нашёлся добавить в адрес Алёши:
– Сразу видно, что тебя Алёш заделывали или в среду, или в пятницу! Потому что яйца, подложенные под наседку в эти дни, вместо цыплят оказываются как ты, болтунами! – уничтожающе раскритиковал Николай, совестливо раскрасневшегося Алёшу. – Никогда, не сопричисляй меня к каким-то незнайкам и невежественным людям! – продолжал напевать Николай в Алёшин адрес. – А, честно признаться, друзья, я мясцо люблю, как медведь, когда оно с душком, а селёдку люблю, когда она рисовчинкой покроется, – между прочим, высказался о своём вкусе Николай, перед компанией.
– Кстати о медведях: ты видывал, когда их? – поинтересовался у Николая, Сергей Лабин.
– Нитолько видывал, а сам своими пречистыми руками убивал! Из ружья, конечно, – горделиво ответил тот.
– Я вам
