«В продолжение вчерашних разговоров вспомнил академию 50-х гг. За забором – вдоль по Боткинской – зеленел ботанический сад, на грядках его копошился ботаник Шпиленя, и мы – первокурсники – знали, что он ученый. Тогда там можно было встретить Тонкова, Павловского, Орбели, Гирголава, Владимирова, Шамова, ходивших пешком и занятых своими мыслями. Каждый день через Литейный мост шлепал старик Воячек. Шевкуненко возили – он был слепым.. Мы знали, что это – ученые. С ними были связаны большая наука и приоритетные позиции нашей страны в ведущих областях медицины. Их молодые сотрудники – фронтовики – учились основательно, а лучшие – становились учёными. Прошло время, и уже они представили новую высокую волну академической науки. Какие музеи, труды, школы оставило то время, какую преданность делу, трудолюбие и культуру!
Были тогда и начальники, были и не ученые, но каждый был тем, кем он был. А что теперь? «Ученые косяками ходят, поражая нас «индивидуальностью» куриных яиц, мучительным участием в каких-то бесконечных усилиях, не дающих результатов, массовостью культуры, не позволяющей отличить учителей от учеников. Какие школы, какие музеи и какие труды?! Исключения из правила, конечно, есть, но это редкая поросль. Зато какая прорва медиков-полководцев всех возрастов! Какая армия исследователей, эрудиция которых ниже возможностей тех, приборов, на которых они работают!
Я понимаю – это крайняя точка зрения, и в старой академии были «пустыри», и идеализировать ее не нужно. И все же что-то важное утрачено. Что-то случилось, и не сразу. Породы не стало. Обмелело и заросло разлившееся академическое море, причем настолько, что административно-кадровый аппарат (технический по своим возможностям) заменил тот великий мозг, который когда-то бродил по дорожкам академии.
Опыт работы в Афганистане показывает, что здесь, как и в годы Великой Отечественной войны, очень нужны грамотные врачи, и в целом их достаточно, нужны ученые, способные к крупным обобщениям, их нехватает, но вряд ли нужны «врачи – полководцы». Афганский опыт должен обновить военную медицину…»
«Здешнюю врачебную молодежь я глубоко уважаю. За причастность к большому делу. За готовность к одиночеству и терпению. За вынужденный аскетизм – без гастрономии, театров и элитарности общения. Думаю, что для многих их боевое начало окажется определяющим в жизни».
«Послевоенное время в жизни нашей страны – все на одно лицо. Официальная история 50, 60, и 70-х гг. не имеет ярких черт, запомнившихся граней, устойчиво разного отношения к каждому из периодов. К сожалению, ее составляют лишь космонавтика, полярные исследования и правительственная геронтология. Не имеет истории и афганская война. 8-летний сплошной блок. Миллион участников. Жертвы, судьбы, трансформация в сознании громадного человеческого региона, школа интернационализма, проверка канонов, накопление военного и иного профессионального опыта в современных условиях. Пробуждение целого народа, рождение его государственности. А истории этого периода – нет».
«Наше поражение в Афганистане – неизбежно, но исторический оптимизм исходит из констатации того, что любое поражение содержит в себе зерно будущего прогресса. И Афганистан это еще подтвердит».
Улетая из Кабула, я оставил там друзей: Н. М. Коломойца, главного терапевта армии, В. Г. Новоженова, ведущего терапевта госпиталя, С. В. Науменко, реаниматолога госпиталя, Марию Ивановну Шинку, Тамару Степановну Васильцову, сотрудниц госпиталя. В Ташкенте я был принят главным терапевтом ТуркВО, в прошлом – моим слушателем на факультете в Саратове Анатолием Антоновичем Резуновым. К Новому 1988 году я вернулся домой.
Строчки писем превратились в странички дневника. Их читали друзья и семья Гембицких еще в машинописи. А спустя 9 лет «Дневник» был издан. Время сделало его вкус еще более горьким и выдержанным. Е.. В. считал «Дневник» важным свидетельством времени.
В 1987—1988 гг. на моей кафедре защитились 3 диссертанта, и еще трое «впряглись», в том числе В. И. Шкумат, В. А. Решетников и М. М. Шашина – все пульмонологи. Всех их лично знал Е. В. Гембицкий. (Пройдут годы и Решетников, участник войны в Афганистане, станет начальником Саратовского-военно медицинского института).
Сразу после Нового года я поехал в Ленинград, на конференцию, посвященную 20-летию Всесоюзного НИИ пульмонологии. Наша кафедра многие годы работала в тесном содружестве с этим замечательным коллективом, крупнейшим в СССР и всемирно известным.
В это же время, по своим делам, в Ленинграде находился и Е. В. Мы встретились, он порадовался, что я благополучно вернулся, поблагодарил за письма из Кабула, внимательно просмотрел привезенные мной фронтовые фотографии. Был он в эту встречу каким-то особенно сосредоточенным и, пожалуй, грустным. Мы поехали с ним на квартиру к его младшей дочери Ирине, погостили в ее семье пару часов. Он был очень предупредителен к ней и нежен. Она мне показалась славной, симпатичной и очень непосредственной. Он подарил внукам игрушки, модели автомобилей – не полный комплект, а по нескольку штук. На мой немой вопрос – почему не комплектом, сказал тихо: «Никогда не нужно дарить сразу все, что имеешь, или всего себя, особенно детям. Обычно это ценится недолго, а потом оказывается, что дарить больше нечего, и даритель очень скоро становится не нужным». Помолчав, добавил: «Можно даже умереть за кого-то. В лучшем случае тебя похоронят, а вскоре похоронят и память о тебе». Наверное, это мудро, хотя прозвучало безмерно грустно, что в принципе было ему несвойственно… Он попрощался с Ирой, ее мужем, мальчиками, и мы отправились на вокзал: Е. В. уезжал в Москву.
Когда мы вышли на перрон, он с какой-то тяжестью в голосе, так нелегко ему было говорить, смазал, что начались большие кадровые перемены в военно-медицинском ведомстве, которые вскоре коснутся и его, и что мне нужно окончательно расстаться с надеждой на перевод в Москву. Придется жить и работать в Саратове. Сказав это, он быстро попрощался и вошел в вагон, хотя до отхода поезда еще было время… Я и раньше вполне понимал нереальность этих планов, и огорчило меня не это, а то, что он, по-видимому, сильно переживал происходящее и как хирург устранял болезненные иллюзии: и свои, и мои. Но разве это что-нибудь меняло в главном?!
В течение 1988 г. мы виделись с ним редко, но созванивались и переписывались.
Летом я впервые был на кафедре академика А. Г. Чучалина: готовилась Учредительная конференция Всесоюзнюго научного общества врачей-пульмонологов, и местом ее проведения был выбран Саратов. Чучалин произвел на меня большое впечатление своей интеллигентностью, ясностью мышления и изложения мысли, простотой общения. Чуть раньше, весной, у нас в Саратове было создало. Общество пульмонологов. Его председателем избрали меня.
