Позже, в июне 1987 года, после долгого перерыва в Ташкенте прошел 19-й Всесоюзный съезд терапевтов, последний в советской истории. Делегатов было очень много, из всех республик страны. Элиту съезда составили Ф. И. Комаров, В. А. Насонова, А. С. Сметнев, А. П. Голиков, Е. В. Гембицкий, Л. Т. Малая, Е.Е. Гогин, А.М.Убайдулаев, Н. В. Путов, Г. Б. Федосеев, Л. М. Клячкии и др. Там впервые я познакомился с А. А. Хадарцевым – врачом из Тулы. Мелькнул там среди делегатов и А. Г. Чучалин – восходящая звезда отечественной пульмонологии. Председателем правления 06щества был избран Ф. И. Комаров, зам. председателя – Евгений Владиславович Гембицкий. Светило солнце, шумели фонтаны на центральной площади города, жарились шашлыки и варился плов… С Е. В. там общаться было трудно, он весь был в работе съезда и, по-видимому, отвлекался по делам медслужбы ТуркВО – совсем рядом шла война. Это-то и было необычно: мы жили, казалось бы, в городе Солнца, а совсем рядом – за горами – был Афганистан, где лилась кровь. Помню, я тогда спиной чувствовал этот холод.
Месяцем позже, там же, в Ташкенте, проходили оборы главных терапевтов военных округов. Жили мы в гостинице КЭЧ, Гембицкий размещался отдельно. С ним последовательно встречались представители округов, шло согласование их деятельности. Готовился вывод ваших войск из ГДР, Польши и Чехословакии, это вносило большие перемены. На сборах подробно рассматривалась патология, характерная для наших войск в Афганистане. Участники сборов посетили Ташкентский военный госпиталь, осматривали больных и раненых.
Нужно оказать, что авторитет Гембицкого в военной терапевтической среде был огромен. Это чувствовалось и в рабочей обстановке, и на банкете, устроенном по окончании сборов и отличавшемся по южному необычайной щедростью. Но сам Е. В. держался скромно, стараясь отметить в своих выступлениях наиболее крупных терапевтов и организаторов сборов из медицинского отдела ТуркВО.
Но такими были сборы терапевтов. А обстановка сборов руководящего состава всей медслужбы ВС (они обычно проводились на базе Академии), крупных командно-штабных учений (Красное село), напротив, отличалась гипертрофией полководческих замыслов, решением проблем фронтовых наступательных операций с охватом территории суши и моря на пол-Европы. При этом руководство сохраняло загадочное величие, разработчики потели, ломая головы над расчетами, участники клеили карты и на сутки зарывались в справочники. В воздухе висела гнетущая обстановка угрозы неудачных решений и… бессмысленности происходящего. Е. В. в этой ситуации старался быть «в тени», заходил в аппараты медицинских отделов армий, поближе к простому народу, охотно общался с участниками учений. Заодно решал с терапевтами их насущные вопросы, обсуждал кадровые предложения, вникал в проблемы гарнизонных госпиталей. Мне казалось, что ему было неловко, когда большое начальство устраивало разнос участникам совещания, докладчикам в присутствии сотен специалистов, видных ученых и педагогов, заполнивших громадный зал, где проводился разбор. Все наполнялось административным страхом, звучала откровенная прямая армейская речь с обращением на «ты». Большой тыловик рявкал на начмеда округа, просившего с трибуны средств на строительство: «Ты понял?!» И не дождавшись ответа, в еще более грубой форме продолжал: «Ничего ты не понял! Садись, проситель!» И тот понуро шел на свое место. А ведь он руководил медслужбой тяжелейшего прифронтового округа…
«Корифеи» были строги, неприступны и афористичны: «Что ты мне рассказываешь! Это же уборщица тетя Даша знает!» Довольно серое творчество выдавалось за полководческую мудрость. Расчеты воспроизводились по элементарным справочникам. Все поглощала секретность, скорее напоминавшая дрессировку в соблюдении соответствующих правил. А настоящего творчества и действительно полезной дискуссии не было. Все это было так далеко от реальностей войны, которая продолжалась уже 7 лет, и ничему не учило. Когда все заканчивалось, возникало ощущение освобождения и радости возвращения к полезной деятельности. Такова была система, и Гембицкий какой-то своей частью был в ней, не мог не быть.
Приезжая в Ленинград в эти годы, Е. В. часто останавливался в так называемом «арабском домике», расположенном в глубине академического парка. Парк всегда производил впечатление заброшенного, что, впрочем, придавало ему какую-то прелесть. В центре его высился памятник первому начальнику Медико-хирургической академии Вилие. Вдоль аллеи росли высокие вековые деревья, стояли скамьи. Здесь всегда было тихо. Сквозного движения через парк не было, и он был малообитаем. Лишь редкие больные из клиник в халатах гуляли по аллеям. «Домик» был гостиницей Академии для избранных. Когда-то здесь гостила арабская делегация, с тех пор это название прилепилось к нему. И я жил здесь трижды, в том числе в период защиты своей докторской диссертации. Сколько часов здесь было проведено Евгением Владиславовичем с его учениками, сколько душ открыто и мыслей высказано!.. И со мной – тоже. Сейчас вся эта память – под прелью парковых листьев…
Е. В. не любил возвращаться туда, где он прежде работал и где оставил часть себя. Так было с областной больницей, где он начинал, с клиникой Молчанова – в Принцевском корпусе. Может быть, несколько проще он чувствовал себя на кафедре ВПТ. Там его встречали тепло, там было оставлено им 10 лет жизни и труда.
В Москве на его кафедре, как мне казалась, все было иначе. Наверное, оттого что не было собственной клиники. Жизнь терапевтических отделений госпиталя, использовавшихся в учебном процессе, была автономной. Кафедра – только как учебный отсек – была скученной и, в то же время разобщенной. В классах шли занятия, в кабинетах стучали машинки. Я не любил бывать там, хотя люди там были предупредительные. Е. В. даже обижался, что, приезжая в Москву, я не захожу к нему «в кафедру» (так он любил говорить). Сильных терапевтов на кафедре было немного (Парфенов, позже – А. В. Калинин! В. Г. Алексеев, Л. М. Печатников, А. И. Синопальников). Преподавали и специалисты госпиталя – А. И. Хазанов и Е. Е. Гогин, это были мастера. Был один, несомненно, теплый и любимый всеми человек на кафедре – Ваилка (так ее звали), болгарка, красивая и заботливая женщина. Она, старший лаборант, заботилась о Е. В. и его гостях с нескрываемым удовольствием!
В 1987 г., несмотря на, казалось бы, сложившееся положение, все еще сохранялось намерение Е.В. взять меня к себе на кафедру, намерение давнее, но неосуществленное.
В октябре 1987 г., перед моей поездкой в Афганистан, мы встретились с ним в Москве, на квартире нашей мамы. День был пасмурный. Он приехал на метро, в гражданской одежде. Посидели за ужином, поговорили о накопившемся, о моей поездке. Говорили о любви. Неожиданно– в свойственной ему манере, он проникновенно прочел стихи Б. Пастернака «Зимняя ночь»:
