Исповедь горца
Для покаяния годится всякий час и всякое мгновение, но святые отцы убеждают христиан чаще приступать к исповеди и Божественному Причащению, особенно во время многодневных постов. В одной горной области Греции по соседству с монастырём было расположено селение, дома которого были разбросаны по склонам горы подобно орлиным гнёздам. Его жителями были потомки людей, которых некогда притесняли турки и которые ради спасения своей жизни были вынуждены бежать в горы. Там, где удавалось найти хотя бы немного земли и воды, они устраивали своё хозяйство, не испытывая потребности в близком соседстве друг с другом. Так получилось, что они жили вдалеке один от другого, как будто были аскетами древности. Некоторые из них поселились в прекрасных, но необычайно опасных местах, напоминавших афонские Карули[119], где постоянно дуют сильные ветры. А когда они разжигали очаги или печи, чтобы испечь хлеб, то их дымоходы напоминали чадящие трубы старых пароходов, работавших на угле. Посещение церкви, а тем более слушание бесед о вере, было для этих людей затруднительным по причине больших расстояний и сурового климата. Несчастный игумен горного монастыря постоянно старался приручить этих людей, которые были настолько же тяжёлыми в общении, насколько скалистыми были окружавшие их горы.
Однажды Рождественским постом он сказал приходскому священнику этого села: «Объяви в церкви, что я никого не стану причащать без исповеди[120]».
У этих людей ещё сохранялась память об их корнях, и они послушались. Каждый вечер игумен клал епитрахиль в свою сумку и на пару с добрым батюшкой обходил тот или иной участок села, чтобы смогли исповедаться даже самые старые и больные. Дорога была трудной, так как снегу навалило больше шестидесяти сантиметров, поэтому священник, знавший все тропы, шёл впереди. Один из участков был особенно удалён и труднодоступен. Немощный игумен говорит священнику:
– У тебя на этом участке есть ещё кто-то? Я не смогу прийти сюда ещё раз: холод невыносимый.
– В верхней части участка живёт один старик, но это человек жестокий и грубый. Не думаю, что он захочет исповедаться.
– Ступай, дорогой мой батюшка, и скажи ему: «Через сорок дней ты перейдёшь в иной мир. К тебе идёт игумен, чтобы ты мог исповедаться».
Священник оказался в затруднении.
– Да ты что! Как я пойду и скажу такое этому невыносимому человеку?
– Пусть это тебя не заботит. Иди, а Бог что-нибудь скажет его душе. Он постоянно стучит в двери и большим грешникам, и во многих случаях они Ему открывают. Кто знает, может для него это как раз такой момент.
Добрый священник, опираясь на посох, стал подниматься по крутой тропинке в домик дяди Христоса[121]. Он в точности передал ему слова игумена. У старика открылось дотоле запертое сердце, и для него наступило время благодати.
– Отлично! Пусть приходит твой игумен.
Обрадованный священник вернулся и с удивлением сказал:
– Железо уже раскалилось и готово к ковке. Пойдём быстрее, пока оно не остыло.
Этот батюшка был к тому же и кузнецом, владевшим искусством обработки железа. Его епископ говорил ему: «Обычно, отец, мы становимся священниками и потом уже кузнецами, а с тобой всё наоборот: сначала ты стал кузнецом, а потом священником».
Впереди священник, а за ним игумен, подошли они к дому грубияна. Деревянная лестница, довольно крутая, вела к верхнему этажу дома. Нижний этаж, как повсюду в этих местах, был предназначен для животных и для хранения съестных припасов. Скрип ступенек под тяжёлыми шагами двух священников возвестил жильцам об их визите. Невестка сказала тугому на ухо старику:
– Папа, пришёл отец игумен.
Мы ещё не успели войти в сени, как старик закричал громким голосом:
– Я пёс, не достойный милости. Я был дикой собакой. Не может Бог поместить меня в Свою святую обитель. Я старая собака, у которой нет хозяина. Я заблудился на путях греха, которые сам избрал.
– Отчего, дедушка, в твоём крике столько отчаяния?
– Уже много лет я лежу в глубоком болоте и ищу руку, которая смогла бы вытащить меня. Дай мне свою руку и, насколько можешь, поддержи меня. Моя обросшая паутиной душа видит ночами страшные сны: собаки вытягивают меня из дома, мулы тащат меня, а потом какие-то чёрные твари гадят мне прямо в рот. Я просыпаюсь в такой горечи и страхе, что не знаю, на какую сторону мне повернуться, чтобы найти покой. Моя покойная мать говорила мне, что надо спать на правом боку, но и в таком положении мне снятся эти ужасы.
– Исповедуй то, что тебя мучит, и многомилостивый Бог очистит твою душу от всякого грязного пятна.
– Отец, у меня на душе не просто пятна, она у меня вся почернела.
Этот интересный старик принёс покаяние с таким плачем, какого я никогда ещё не слышал в исповедальне. Я прочёл над ним разрешительную молитву. Старик издал такой громкий вздох, как будто опустил на землю тяжёлый груз.
– Теперь, дедушка, ты можешь причаститься.
– Я, отец, впущу Христа в своё сердце?! Мне уже девяносто и я не помню, когда в последний раз причащался. И теперь, когда мне уже конец, Христос войдёт в моё сердце?! Я не сгорю от этого?
– Не сгоришь. Христос сожжёт только твои грехи, а Сам останется в тебе как Царь.
– Да будет так по твоим молитвам, отец. Но у меня есть проблема: от многолетнего курения мои лёгкие закоптились и теперь я вынужден постоянно отхаркивать чёрную мокроту.
– А ты не сможешь удержаться хотя бы пару часов?
– Постараюсь.
Он причастился в тот же день за два часа до захода солнца, а через тридцать восемь дней этот человек, промышлявший разбоем в горах и овчарнях, умер. Нам ещё нужны священнослужители, подобные этому игумену, который смог, хоть и с ошибкой в два дня, предсказать смерть дяди Христоса.
Исповедь сотрудницы таможни
Пришла осень, и в горном монастыре стало холодно. Разве что в полуденные часы можно не замёрзнуть на его дворе. Он весь усыпан пожелтевшими листьями ореховых деревьев, и дядя Георгий не успевает их подметать: утром он их собрал, а вечером они уже снова лежат кучками во всех закоулках. Вместе с природой теряют весеннюю радость и наши сердца: становится грустно. Мы ведь тоже похожи на листья, увядающие и падающие на землю, чтобы снова стать ею.
В один из таких полдней какая-то девушка ходила по монастырскому двору подобно ореховому листу, носимому ветром из стороны в сторону. Вдруг её заинтересовала надпись «Исповедальня». Она стала смотреть, как люди заходят и выходят из неё: одни задумчивые, другие радостные. Она решила тоже занять очередь, чтобы спуститься к духовнику. Девушка была высокой и довольно красивой, но на лице её читалось раздражение: оно было мрачным, как грозовое облако, которое вот-вот разразится ливнем и молниями. Зайдя, она села напротив духовника, но не как подсудимый, как всякий раз говорил о себе старец Филофей, когда исповедовался, но как строгий обвинитель. Казалось, будто во всех её грехах и разочарованиях был виноват священник. Вся её душа была изранена, а сердце изболелось, но невозмутимый духовник в ответ на все вопросы о тех или иных грехах слышал: «Это Ваш грех, а не мой». Во всём был виноват священник, и лишь она одна не чувствовала стыда за всё, что сделала. Наконец девушка встала и с отвращением, будто увидев перед собой что-то омерзительное, бросила: «Прощайте». Она ушла взволнованная, хотя духовник и старался своим спокойствием посеять мир в её душе. Но её эгоизм воздвиг такую стену между ними, что этот мир не смог к ней пробиться.
